Николай устал стоять и опустился на корточки. В темноте было слышно бойцы хрустели сухарями, жевали; булькала жидкость, выливавшаяся из фляжек.
- Умял консервы, Рябышев? - прозвучал саркастический голос Кулагина.
- Нет еще, - невнятно, видимо, с полным ртом, отозвался солдат.
- Ничего, питайся... Запоминай вкус... На том свете не дадут таких... сказал Кулагин.
- Ну, чего... чего цепляешься? - давясь, прохрипел Рябышев.
- Чудак, для твоей пользы говорю...
Николай слабел от тоски и одиночества. Неожиданно для самого себя, юноша беззвучно заплакал. Он не опускал лица и не утирал слез, набегавших на мокрые от дождя щеки.
- Ох, и достанется нам! - снова услышал он недобрый голос Кулагина. - В такую мокрель наступать вздумали.
- Содержательный день предвидится, - произнес глуховатый бас, принадлежавший солдату со странной фамилией Двоеглазов.
- Ничего не достанется! - звенящим голосом заговорил Николай. Губы его стали солеными, он облизнул их.
- Москвич! И ты здесь? - сказал Кулагин.
- Ничего не достанется, - повторил Николай. - Зачем панику разводить.
Он и сам был взволнован неожиданной быстротой, с которой очутился на передовых позициях. В глубине души он чувствовал себя обманутым обстоятельствами, и лишь самолюбие не позволяло ему признаться в этом.
- Какая тут паника? Застрянем в грязи, вот и все, - проговорил Кулагин.
- Кому интересно застревать, тот, конечно, застрянет, - перебил Николай. Не видя Кулагина, он мог не скрывать своих слез, только голос его дрожал, готовый сорваться. - А кто понимает, что враги топчут родную землю, что родина в опасности, - тот застревать не станет.
- Ты кому это говоришь? - пробормотал, как будто удивившись, Кулагин.
- Очень правильно, что мы наступаем! - всхлипнув, закричал Николай. Ни минуты нельзя терять, когда подумаешь, что там творится... в Смоленске, в Минске. Немцев надо гнать, гнать безостановочно... А рассиживаться мы после войны будем.
- Не кричи. Услышать нас могут, - сказал Двоеглазов.
- Ох, я забыл! - прошептал Николай, пораженный тем, что враги находятся так близко от него.
Несколько секунд он испуганно прислушивался.
"Господи, зачем я все это говорил! - подумал он. - Как будто бойцы не понимают... Завтра многих уже не будет..."
Но Николай спорил не столько с Кулагиным, сколько с вероломной судьбой. Испытания, выпавшие на его долю, были слишком тяжелы, и со страстным отчаянием он защищал то, что облагораживало их...
