Имя Твоё | страница 59

Господь наш судия, я в это свято верю и разумом своим я почитаю, но разве не намерелися мы судить в угоду нашим уговорам, совсем уж с небом не считаясь вовсе, так будто там всё решено навеки им в отношении нашей правоты, которая обречена на неошибку; и прикрываясь этой правотою, в которую себя мы облачили, мы истину Христова откровенья готовы заглушить, ведь это есть любовь, но не от дьявола идущая, я специально уточняю, так возразил молчащий до сих пор степенный старый адвокат, который легко свою работу выполнял, не разу подсудимых не спасавший.

Ах, не от дьявола? воскликнул тут судья: но кто придумал что любовь, которой вы не любите друг друга идет от Господа Иисуса непременно, кто впечатлил в вас образ той любви, которая не страстна, холодна и равнодушна к тем, кого любимыми вы нарекаете; от имени болотистого ила, который нарекаете нормальною любовью, вы обрекаете на дьвольство и бесов все, что сильнее вашей темноты, и полагаете, Господь покроет это, из непонятной никому любви Его особенной лишь к вам; и до того вы не считаться с Ним привыкли, что он у вас везде как чёрт из табакерки, ручной, такой удобный, совершенный; и коли речь мою не вразумели, напоминаю языком, который непременно все тут не посчитают очень непонятным: судье не подчиняться на процессе чревато обвиненьем в ведовстве; вам диковато это слышать и бесспорно, сейчас вы ищите возможность для того, чтоб уличить в моих словах не заблуждение отставшее овцы, но ереси намеренное жало, опасное для праведной души, ведь невозможно, непривычно, чтоб судья, который навсегда лицетворит собою то, к чему стремитесь вы, на неспособности свои надеясь, что мир устроен немощно, и немощь ваша вдруг враз обернётся власти торжеством, и Господа вы сделали таким же.

Промолвил так судья, замолкнув, и взглядом он обвел зал заседаний мрачный, в котором только лунные светилися лучи, от ведьминых волос, которые, казалось, затмили солнца свет, что через образы из пёстрых витражей струился на одежды судей.

Не случаен солнечного света квадрат этот на заднем дворе, тенями крыш домовой и сарайной очерченный, высвечивающий ярко невообразимо, до рези в глазах, ежели даже не смотреть на него, таза, белого когда-то, половину, грязью заляпанную, это от дождей всё, земли тут нет вовсе, может под землёй разве только, глина лишь серая наверху под ногами, и потому к ней ещё присохли соломы пучки, таз ведь для корма пернатым тварям куриным, гусиным, утиным, а подстил там завсегда соломенный, летом бывает травяной, но в степи трава летом почти соломенная, а в итоге всё травяное соломой оборачивается, либо грязью, из смеси каковой здесь даже дома бывало ранее делали, мазанками называются и ещё встречаются, сейчас не строят таких, нет, и таз хотя не белый уже, но солнце так выхватило его из-под крыш заговорщицки, само спрятавшись, небо синее высоко-высоко, прямо над головой, если смотреть, шею больно и в глазах затем всё рябит, холодный цвет небо там имеет, но это там лишь, а здесь его так и не чувствуешь, ни неба, ни холода, жара, говорят местные жители, несусветная, и никогда холод сусветный не говорят, и мало кажется вообще заботятся о том как говорить и что говорить, но то лишь кажется исключительно, а на деле к любому соседа замечанию незамысловатому прислушиваются незаслуженно внимательно, сто отмычек подберут, не подумав, что открыто здесь, заходи не хочу, именно что не хотят, поскольку целый ритуал это: слова соседей обсуждать к вечеру, услышав предложений на страницу, схолиями их многотомными изустно снабжать, но то к вечеру, а пока чуть полдень минул; таз не белый, нет, но солнце так лежит на нём, куда не смотри, в случае любом будет яркостью своею в зрение попадать и никуда не уйдёт ведь, хоть голову отворачивай на забор соседский, непременно всё заглушится присутствием тазовым, хоть на сенник смотри серый с вкраплениями гвоздей ржавых и непонятных пятен природы чудной, в котором переночевать ещё как-то обязывался, хоть на узкую дорожку пялься между сараев приземистых, точнее приглинистых с одной и загонов решётчатых для птиц и зверья домашнего покрупнее с другой стороны, хотя какие эти гуси птицы, сволочи здоровые шипящие и страшные, крылья огромные, а взлететь способны не выше курицы, и тут ещё не ветерка ведь, мухи позади жужжат, вовнутрь заползая банки из-под молока сбора утреннего, предрассветного ещё, которым завтракают перед тем как исчезнуть, куда тоже непонятно, но теперь никого, сгинули, дом пустой без хозяев, открытый, заходи кто хочешь, но что-то желающих не очень, на дне банки ещё остатки молока имеются, для человека мало, для мух предостаточно, трое из братства мушиного вон уже в молочных реках почили и кисельные берега им даже не требуются для этого, две добивают себя, безнадёжно выбраться стремясь, но нет, не выйдет у них ничего подвигу лягушиному подобного, когда взбили масло лягушата незадачливые или, напротив, задачливые, это как посмотреть, у них телеса ведь холодные, лапы сильные, у мух вообще не разберёшь температура какая тела, попробуй градусник прижми под лапу мушиную или в пасть им запихай или куда ещё постарайся, как же, чего проще, но не только мухи, нет, ещё слышно поскрипывание иногда неритмичное цепи из конуры пёсьей, а самого не видно, будка хоть и на тень приходится в это время дня, но не очень-то выходить хочется, всё равно ведь жарко до невероятия, и больше для слуха ничего, ежели не считать бормотания свои невразумительные и иногда скрип колёс велосипедных, проезжающих по улице соседней, но эта скудность вполне себе компенсируется кисловатым уже запахом молока остатков с безвонными останками мух в оном, ведра помойного, пустого ныне, но оттого все слои обнажившего археологии жизни ночной домашней, первый слой борща варенье, там овощные очистки, второй слой посудный, из-под тарелок оборщенных после ужина отмытых вода мутная в мыле и жире, борщ наваристый со сметаной, третий слой, наиболее влиятельный: ночью по нужде ходили и окурки сигаретные туда же бросали, утром всё в яму выгребную выплеснуто, но запахи от ведра не делись никуда, способствует солнышко их распространению сладостному, как и от сараев со скотом несёт коровками и лошадками, да и яма, в себя великолепие ведёрное принявшая эта всё, она тоже неподалёку, и будь ветерок хоть малейший со стороны дома, она бы приветливостью жизни людской поделилась с радостью своей выгребной, хотя ныне она не выгребная, а загребная, она и сейчас тоже делится, да сил не хватает на дом, там, себе неподалёку, радостью одаряет ночью накопленной и утром принятой, и оценить это может тот лишь, кто мухой привлечённой и очарованной неподалёку кружить будет, мухи жары не боятся, а теперь если в яму помочиться, то сразу можно накрыть навеки пару мух струей, а остальные поднимутся невысоко, интеллигентно вид сделав, что не было ничего, внимания не обративши на поступок варварский, и аккуратно к своим местам парламентским вспять возвратятся, но для этого нужно встать и к яме подойти, а не хочется этого, вообще не хочется к ней идти, шорты развязывать и далее по выписанному выше действие совершать аналогичное; в ведре, стоящем неподалёку, если уж так того хочется, тоже мухи ползают, шуршат деловито лапами своими, останавливаются наверняка, и передние лапки потирают, красными глазами не моргающими уставившись в ржавчину с белыми разводами жира и кислот: чем глубже эти мухи, тем шумнее и немушинее звуки от них, и спугнуть их чтобы, достаточно просто голову повернуть и до ведра доплюнуть или рукой до него дотянуться, щелчок заделать, но не хочется руки не то что пачкать, тянуть не хочется в раз лишний, ногой тронуть можно, носком сандалия, но к чему это всё, неясно, а вот таз отодвинуть, чтобы не мешал, глаза не мозолил, можно всё же, но и это лень, глаза закрыть проще выйдет, только и в этом случае от таза на фоне в середине оранжевом, по краям кровавом с чёрными муравьями и змеями лениво плывущими, будет маячить от таза пятно белое, однако, если глаза не открывать, можно теперь этим пятном по прихоти своей распоряжаться, двигая глаза под веками влево и вправо, и следя за тем как пятно уменьшающееся неторопливо вослед взгляду под веками направленному плывёт, так бывает, когда пенка от кофе в середине чашки, от краёв оторвавшись, и растворяясь постепенно, под воздействием животворным размешивания, вертится в стороны разные, за ложкой стремясь поспеть, жаль только, что пузырики, её составляющие, лопаются, остающиеся же друг к другу прижимаются, ряды плотнее сдвигают, спартанцам подобно, сжимаются своими боками сферическими, объединяются в один большой пузырь, который можно ложкой снова надвое разрубить, но не жалуются пузырики и мужественно вкруговую пляшут, гибнучи, а здесь даже ложкой водить не следует, исключительно глаза закрыть и тазом этим режущим, слепящим, назойливо белым вопреки цвету своему истинному плачевному, совладать этим тазом можно, а на это не каждый способен, не любой к этому приходит, чтобы так вот запросто, с места не двигаясь, власть уразуметь и с солнечным хитрым освещением бороться, власть, коей располагаешь тем более. чем в бездействие тело своё облачаешь плотнее. Ещё кошки пожалуй и птицы, максимальное обилие первых и катастрофическое отсутствие последних, ежели не считать птицами мышей летучих, когда позавчера ночью на велосипеде дедовском едучи, рубашка по ветру раздувается, расстёгнутая на первые четыре пуговицы, парусом надувается, приятно от духоты дневной, хотя и замедляет движение, ногами быстро-быстро по педалям прыгал, вдруг что-то туда и залетело, к животу прижалось и трепыхается, неприятно, тогда пришлось затормозить резко, так что щебень из-под колёс вылетает, и говорили друзья опытные возрастом хотя меньшим: так шины стираются и новых здесь не купить нигде, за ними в город нужно ездить намеренно, не случайно все почти ездят уже на шлангах, тогда задом каждую кочку ощущаешь, а здесь ничего кроме кочек на дороге, особенно где асфальт когда-то укладывали, лучше уж в поле по мягкой и пыльной, непривыкшим тогда лучше вообще на шлангах стоймя ездить, он так и ехал в ту ночь, но не потому что шины шланговые, а потому лишь, что торопился чрезвычайно, и вылетает от резкого торможения щебень из-под колес, пыль столбом в воздухе прохладном поднимается, до фонаря ближайшего достаёт, велосипед на бок заваливается, а он чувствует, что на груди кто-то продолжает трепыхаться, не показалось это ничуть, и писк какой-то жуткий, царапание, не комар и не мошка, а огромный комар или преогромнейшая мошка, и не соображая ничего от сердечного стука височного, избавиться лишь желает от гостя необычного, думает, что с ума сошёл, не иначе, ни души ведь кругом как назло, по траве вдоль дороге пыльно вытянувшейся упал и кататься начал, рубаху свою оранжевую разрывая, и на груде уже как-то затихла даже мышь летучая, а это она, хотя он её не убил, достал и разглядел впервые вблизи не по телевизору, и мышь бы разглядела или услышала его тоже, ведь даже по телевизору не сможет, с отвращением друг друга оценивающе осмотрели, но и любопытства было немало, аккуратно положил её в траву, а сам поехал в разорванной и мятой, рваной рубашке, затем выяснилось ещё и в крови всей перепачканной, своей и не своей, мышиной вероятно, грудь таки поцарапала своими когтями, но то не со зла, негоже нападением это расценивать, испугом скорее совместным всё вполне исчерпывается, вышло так, будто мышь поймал ничего не подозревающую, локаторы свои настраивающую неспешно, сачком тела и рубашки своих, и совы ещё тут низко летают бесшумно почти, по ночам и не ухают даже, а теперь днём лишь кошки, вон, две, в тени вдоль квадрата этого солнечного улеглись, и спят по-настоящему, даже щёлочек не оставили созерцательных или наблюдательных, будто мёртвые, и всё мертво будто, сам закрыл глаза ведь, от таза избавление обретая назойливого, но выглядят также глухо заперто как и кошачьи, неужели и они от того, чтобы таз не слепил, вот ведь ерунда какая, придёт же на ум такое, улыбается про себя, потому что глаза закрыты, а если со стороны видел бы, то и в самом деле улыбается ведь, не то что животные, хотя кошки эти обе тоже улыбаются ведь, ехидно так, одна обрюхаченная уже, другая под паром наверное, они чередуются, детей их топят в ведре этом же самом, они даже не успевают лапками своими с когтями мягкими поскрести по стенкам жирным и покричать не успевают котятки эти слепые, так, родились и сгинули в бульке воды ведра помойного, недоуменное житие с недоразумением даже сказать во взгляде слепом медвежье-львиной морды своей, ушки полукруглые, легче кошек того, на котов сменить, пришить им что-нибудь лишнее, нет, нефункционально получится, хотя бы зашить необходимое; он снова улыбается, но это оттого, на душе что тревожно, хотя покоит жара полуденная, схороняет тревог минуя; срывает полыни веточку, под ногой вдоль дорожки щербатой, в пальцах мнёт, к носу подносит, птиц нет, были бы деревья, больше чем имеющиеся никчёмные, были бы птицы больше чем имеющиеся, а так деревьев вместо кусты, сусликов много, и черепах вдоль реки насобирать без труда ежели захочется легко, они как раз сейчас там, понавыползали, свои раковины греют, губами пришамкивая, с глиной сливаются, жаль, что небольшие они, а то интересно ведь когда огромные тортилы; деревьев нет, и потому неделю назад ночевать пришлось в посадках, название такое для мест деревьиной жизни в деревне: посадки, там две осины и кустарник, залечь в который можно, и тогда не найдёт никто, что и требовалось, как в школе на геометрических уроках говорят, доказать. И волнение делось с тех пор куда-то, непонятно далее что будет, но скорее всего ничего далее не будет, такова жизнь, что в ней когда намечается что-то, ничего так и не наметится никак само, ежели тому не поспособствуешь, а он нет, способствовать не собирается, не враг себе он, и не друг впрочем себе же, скорее никто свой себе, посторонний, можно время у себя спросить, но не будет, ответ и так знает, тринадцать тридцать семь точно, а если нет, то всё равно точно другие цифры будут, другие не менее точные нежели эти, а посему разницы никакой нет какими их называть по порядку или в соответствии; вот спросить ежели у себя такое что в самом деле интересное, тоже не будет спрашивать, поскольку ответа не знает на интересное, лишь на скучное и точное знает, был бы и в самом деле себе посторонним, умел