Имя Твоё | страница 35

как-то, если уж не чудно, и речь от нас зависит только, но слова одни просто словами оборачиваются, а другие будто душу цементом каким скрепляют, либо кувалдой разрушительной крушат, и что это за небылица, похлеще видать снега на траве зеленой, от коего не холодно совсем, вот ведь, и ладно бы говорил слова человек хороший, а то вон извращенец в одежде церковной своей, отец Георгий сказал, и вроде пустяк, ан нет, Андрей и думает теперь о нём беспрестанно, и на то несмотря, что к другому готовится ныне, как раз об отце Георгии донести, что слушать его опасно и не нужно совсем, нельзя даже категорически, и на то несмотря даже, что органы его недолжно возмущены чем непонятно. И никогда что Андрей о том ранее не размышлял, сказать нельзя конечно, но думал как-то не в силу полную и дум своих ныне не вспомнил бы ни за что, однако теперь как-то всё обострилось невообразимо, и почему сейчас именно, эти мысли о том, на небе что, такие несправедливые со стороны священника этого скверного, зная о скверне коего заранее и чем закончится всё, ни за что бы не позвал к себе в машину, не ведает Андрей теперь того, что коли отец Георгий прав, то не позвать его к себе Андрей никак и не сумел бы, полагает Андрей отца Георгия в словах сказанных правым, но того не более, мысль ужасная без сомнения, будто Господь так вот может, без желания, взять душу Андрея немощную и пользовать к целям своим, рукоять будто скоростей переключения, нет Бог так со мной не может, ведь я не такой уж безвольный, и понимаем мы, что как раз расчёт мог бы идти на то, что именно Андрей так сказавши, вынужденным сам сказывается, и таковым образом сказавшись, уже и сбудет собой то, чему свершится надлежит, но это так, догадки одни и не более, мы ими Андрея могли бы вразумить попробовать, но вряд ли мы сможем подобное осилить в нашем нынешнем положении, тем более, мы менее других склонны отстаивать слова какого-то похороненного, уже хочется верить вполне, священника, это пусть Андрей там себе помышляет о чём угодно, да и как вразумить-то, коли полагает Андрей лестным себе, что сам Творец им воспользоваться решил, даже супротив воли твари собственной, не может на миг даже представить юноша этот, что отец Георгий к Господу сам отношение иметь может, ибо извращён священник этот, а Господь никогда плохими людьми пользоваться не будет, и того, что в извращении плохое что может вовсе и не иметься, этого тоже Андрей даже не думает, но пусть себе фантазирует, у него же крест отца Георгия отцу Дмитрию предназначенный в руках ныне, поручение так себе, Господь мог что и посерьёзнее придумать, не спешит Андрей даже это простое поручение исполнить, хотя не сомневается, что справится с ним вполне, надо только обставить дело правильно, дабы креста вручение сказалось поучением и таким упрёком Дмитрию отцу, от коего устыдился бы святоша неизвестный, но в друзьях более чем известного и не самым лучшим образом имеющего, однако слова отца Георгия решать мешают Андрею, чепуха в голове, это тело моё и кровь моя, конечно-конечно, глаза Иисуса долу склоненные, крест в руках не нагревается нисколько, иллюзию даже Андрей обретает, будто холодеет крест тем шибче, чем долее в руках содержится, но иллюзию эту разоблачили уже враз и навсегда физики учебники школьные, не бывает такого, учебники никогда врать запросто не умеют, в отличие от священников, а того Андрей опять не видит, что учебники врать не умеют потому только, что и в истине им отказано враз и навсегда, а возмущение ложью верный признак присутствия истинного может быть, в том числе истинного присутствия лжи, в истины одеяния облачённой, а может и не быть, вполне себе одно возмущение другим вызывается, и тогда как мартышки с картинки детской держатся за руки и ноги по цепочке, и зависают над пропастью, на дне коей никакая не фальшь, и истина тоже никакая, а камни и проросшие меж них кусты сухие колючие, вот как возмущение быть умеет, и вспоминает здесь Андрей о Господа ладонях, и снова что-то душу его смущает, так бы и написал, коли писал бы: что-то душу мою смущает, и слова те были бы всех остальных правдивей, но другой посмотрел бы и сказал: банально, дружище, надо бы как-то чтобы забирало, понимаешь, а у тебя слова какие-то всё архаические, не чувствуют сегодня люди так, понимаешь, не бывает так нынче, как и чуда Откровения сегодня быть уже не может, кончился высокого слога век, и библейское время кончилось, из головы это выбрось и делом займись, а то это всё от делать нечего, радикальнее надо; закуривает Андрей, органа собственного касается, кивает неодобрительно на сидение, в коем недавно тело отца Георгия разговаривающее обреталось и сильное к тому же, будто желает Андрей взором своим упрёк священнику высказать: как же вы, отец Георгий, слова такие, хотя и возмутительные, и даже смутительные, сказываете, но интересные не менее от этого и даже более от этого интересные, чёрт бы вас побрал, обязательно так надо было бы сказать, про чёрта тут, священнику это приглянулось бы, коли порочный он настолько, как этот вот, тут сидевший, и снова пустое сидение и возбуждение рукой ощущаемое излишнее, ибо бесполезно ныне оно в свете предстоящего, заграждает свет предстоящего своим стоянием, зачем слова ваши с делами разводите, так красиво о Боге с руками Его, а мальчиков хватаете нескромно весьма, себя Андрей за мальчика почитает, и кроме того, полагает наивность такую, слова будто должны как-то с делами соотноситься, вместо того, чтобы пугаться тех, у кого слова, ветра сотрясание, с делами в гармонии, всегда пропасть за такими людьми, и извращения такие, которые Андрею и не снились, а ведь есть есть, и коли всё есть, то пусть, пусть скажет нам теперь юноша: как связаны слова о Господе с тем, чтобы мальчиков хватать, пусть скажет, как первое со вторым расходится, и оставим будто решённым предположение о целях отца Георгия, будто именно задавшегося только мальчикохватаением и ничем более, и опять же к этому оснований у нас нет никаких, кроме разве слов здесь сказанных и понятых непонятно, но разве можно нашим словам, да ещё здесь сказанным, доверять, вообще словам доверять, если это только воздуха сотрясание пустое, да ещё несовершенного весьма рода, ибо воздух лишь у рта сотрясается, и даже листья древесные не колышет, духом еще зовётся, а ветер вон, посмотрите, не ощущается даже когда нисколько, трясет стволами древесными у вершин их, к небу обращённых, хотя лилий полевых и птиц небесных касается не столь прямо, а ветер что, тоже воздух, просто трясущийся, но и Дух конечно Святой, но для Андрея Дух Святой пока ветра незначительнее, к тому же и ветра ныне нет, когда снег падает, и Духа Святого нет сейчас, до того не было и после не будет, даст Бог, Андрей думает, ветер только, да пожалуйста, иногда очень приятно, странно, теперь ветер обязан быть просто, когда снег падает, хотя предшествовать мог бы такой катаклизме погодной, с него бы не убыло, словам верить нельзя никак, говорит Андрей и верит своим словам этим, но сказанное отцом Георгием о Господа ладонях странно, ведь голова кружится оттого только, что сейчас, вот в этот миг самый, Господь мир сотворивший, имеет к Андрею отношение своеобычное, да не просто своеобычное, держит его рукой Своей, Андрей же что держит; и убирает Андрей руку невольно с ширинки своей вспученной, по поводу состояния обиталища коей он Бруту ничего не сказал, но стыдился, как-то нелепо о священнике говорить в гневе распаляясь, при том возбуждение неимоверное имея и непрекращающееся при этом, почему-то уверен Андрей что слова здесь с делом должны быть согласованы, и о священниках иначе как в состоянии бессилия полного полового говорить надобно, дабы совестные угрызения при этом душой собственной не претерпеваемы были, и от уверенности такой в себе ищет Андрей ныне повода отца Георгия поупрекать за то, что слова его с делом расходятся, или за то, что вольность имеет священник такую, коей позволить себе никто не может, Андрей вот к примеру, не может, откуда наглостная такая свобода, уж не от Бога ли, скептически Андрей улыбается, докуривая сигарету, при этом того, что его собственные слова у Брута, и предстоящие, с телом его расходятся, не заметить не может, и совестно, надо смолчать о том, а может перед этим в снег что опустить, от холода чтобы того, как при должном разговоре со священниками, бессилие обрести половое, и у Марфы ныне непременно молчать придется о расхождении тела и дела, ежели снег не поможет чудесный, в чудесности коего усомниться можно без усилий особых, и возможно отец Георгий так же истиной горит, как Андрей ныне гневом на отца Георгия, и это о ладонях Господа, а тело священника другого просит, и тогда ему можно в говоримом хотя бы верить, а в делаемом понять, вылечить и пожалеть разве что, ведь он не иначе как в делах своих над собой не властен, болеет наверное, непременно болеет, и тогда то, что Андрей о словах думает, в этом ничего необычного нет, хорошие слова отец Георгий сказал, но от девушек и людей доверчивых, а каждый доверчив в отношении извращённости, коли не ведает о наличии оной, ограничить следует этого отца Георгия, тем паче, что не ощущает теперь Андрей, по размышлении, и сигарету выбрасывая за стекло приспущенное автомобиля своего, ощущает по размышлении таком, неимоверно по времени длительном по меркам в жизни его заведённой коли, мерить время это, что Господь какой-то там держит кого-то, и в ловушке Андрей, коли Господь его не держит, ибо не верит в Него Андрей, но теперь уже совсем глупо говорить кому-либо, тому же отцу Дмитрию, например, ведь наверняка он не менее негоден, чем товарищ его крестами сыплющий, глупо говорить: не верю в Бога по причине того, что у Него ладоней для меня не достало, одной хотя бы, тем самым выходит, всё равно как бы приятие того, что как-то отвергнуть хотелось словами этими вот, странно как-то. И пока Андрей теряется, сказать следует ещё, что может, напротив, он обретается, хотя мы этого не знаем, и ежели кто решил себе что-то о происходящем, просим уведомить заранее нас о решении своём, пока ещё силы имеются слова эти говорить, ибо необычайно весьма, чтобы из неопределённости здешней тамошняя металлическая чеканка вышла, хотя бы усмотрена быть могла, ведь и предупреждали заранее мы, это всё не этим может вполне сказаться, а тем или вообще другим напрочь, в одном уверены вполне, разве пока силы теплят: не окажется этошнее полным ничем, статус подобный не так-то легко может быть заслужен, и уж явно не через писанину рода такого, гнев будет, раздражение, и то хорошо, к делу сгодятся, ведь они чем-то вызываться должны же, а как без гнева на земле прожить, сами же раздражение с гневом таковы в природе своей, что мало заботит их: чем они, собственно, к жизни вызываются, в отличие от детей, которые с возраста определённого очень даже думают о процессе, который к жизни их вызвал, а потому останемся при своих словах мы, и при гневе гневные, и при раздражении раздражённые: сказав что-то, остаться так, будто молчал и рта своего раскрывать даже не помышлял, искусство это особое, люди владеют им в совершенстве, достаточно послушать речи их, а наши нет, не надо, лучше других слушать, они хоть в качестве девушки, могущей вполне быть австралийцем с бутылкой пива, уже с другой бутылкой. австралийцы пьют пиво не медленнее других наверное, надо выяснить позже, это ж ясно, хоть в таком качестве будем слушать их, тем более говорят они не смолкая нисколько, знай только слушать поспевай, и не хватит всех ушей в количестве избыточном два, и не спрашивайте более: на лице уши или нет, не ведаем, сказали же уже, а посему мы слушаем то лишь, что успели, и того не слышим, к чему опоздали, можем придумать конечно неуслышанное, но таланта вообразительного лишены, как впрочем и остального всего. Зато достоинства у кого есть ежели, или кто почитает что за достоинства свои, и никто в этом почитании не опроверг его, тот это выставить всячески стремится, как Марфа это сегодня сделала, как Мария это сегодня сделала, хочешь или нет, а вспомнишь сосцов описание в песней песни, хочешь или не хочешь, ежели конечно знаешь о Соломоновых словах, а раз так, то невольно вспомниться могут они, коли не просто знаешь, а хорошо знаешь, отклик коли эти слова в душе знающего обрели ранее, отклик искренности, с коей одуванчик через трещину в асфальте по весне к солнцу тянет себя, на такое вспоминание человек специфичный весьма лишь сгодится, имеется конечно любой, кто прелести девушек молодых, ежели прелести эти ещё и подчеркнуто весьма выставлены ими самими, оценить сможет, но чтобы оценить по словам Соломоновым и о сосцах помышлять библейских, тут калибр особый требуется, конечно, человека, а не сосцов, ведь у Суламифи не вымя какое-то там невероятное, а груди девичьи, которые в тринадцатилетнем возрасте имеются, упругие, башни две будто на стене одной, девушка она помоложе будет Марфы, и помоложе будет Марии, возраста одного обе, и сосцы разве что у них схожи, но это только догадываться отец Дмитрий может, ибо хотя и наряжены девушки соблазнением чрезмерным привлекающе, не раздевал их отец Дмитрий, и не помышлял о том, мы ведь так и не знаем о чём он помышляет, лишь о том говорим, о чём не, и это уже давно началось, и вряд ли собирается отец Дмитрий осмотр сестёр этих медицинский осуществлять, хотя взгляд его безучастный, в себя будто погружённый, по груди то одной, то другой из сестер часто шествует, замедляясь на подъёме, скатываясь на спуске стремительно, будто о сосок спотыкаясь, как по чужим головам совестно ходить, даже если они в шляпах идеально высоких, а что же это всё как не шляпы упругостью подбитые, о форме шляпной, цилиндровой почти догадаться нетрудно весьма, ибо обе в платьях обтягивающих, длинном и коротком, но ничего нагрудного не надето под платьями этими, и вообще мы это так говорим только, будто взгляд отца Дмитрия в себя погружён, по причинам двум хотя бы не так всё это: потому что физиологически процесс этот осуществись он лишь, вызвал слепоту бы и боль неимоверную, Рильке маска посмертная, который когда-то Марию ведь тоже любил, не эту конечно, а эту встреть, тоже мог бы вполне, почему бы и не полюбить, она сама не против весьма, а отец Дмитрий не Рильке, и если даже стихи писал бы прекрасные, знак счастье человека, но едва ли кто сможет разгадать его секрет, и Марию эту любил бы, всё равно пока ещё не умирает он, и глаза его внутрь себя направляющиеся, видят больше, чем если теперь священник воззрился бы на то, что пред ним выставлено сёстрами дразнящими, надо видеть что есть, а не что показывают, хотя, так возможно отец Дмитрий не против был бы соблазниться, и если так, то уж почитай и соблазнился, желание соблазна не иначе соблазн и есть, не будем мы торопиться если уже и опоздали к началу, побудем до последнего или до последней, это смотря кто останется, терпения наберёмся к тому и не более, запасёмся ветвями оливковыми и венцами терновыми на случай неожиданности какой, и потому ещё отец Дмитрий не вовнутрь глядит, что сёстры видят как взгляд его растерянный путешествие Веспуччиево свершает, без четырех кораблей своих, но вершины четыре для взора предстают ему поочередно, и видят сёстры как взгляд его спотыкается, и на чём спотыкается видят, и даже видят как на другую начинает забираться с одной скатившись, видят обе, но по-разному весьма, одна похоть различает лишь, другая способ от похоти избавиться, ежели она всплывет, точнее не всплывет, а выпирать будет коли, а потому лучше уж смотреть на то, что заранее выпирает, так похоть можно не заметить вовсе, и первая радуется, что её заметили, и огорчается, что священники едины со всеми мужчинами в этом отношении прочими, а другая огорчается, что прелести её и сёстрины лишь повод о ней самой не думать и о прелестях, которые у неё имеются также, и рода более интимного, позабыть чтобы, и радуется, что священник делом поглощён, и то, что говорят они, слушает внимательно непритворно в деле всамоделишном, а не как другие мужчины, для коих слова женские будто птиц небесных щебетанье крикливое, на которых охота идёт, сравнивать себя с утками дикими не желает другая, а какая из них Марфа, а Мария какая говорить пока спешить не будем, ведь мы не торопимся никуда, не потому что мы их не различаем, чего ж тут различать особенного, одна в платье голубом длинном, другая в сером коротком, уже достаточно, чтобы их не путать, а об именах могли бы у отца Дмитрия осведомиться, он их отлично различает, у него даже и мысли нет о том, будто они в чём-то схожи меж собой, а поскольку он занят теперь, могли бы спросить у родителей, но нет родителей теперь, ни матери по ночам плачущей, ни отца начальствующего в стиле дубовом, туго ветру поддающегося, который вместе с ветром Дух Святой, с основания и до верхушки туго поддающийся, и будь на вершине листва к небу взывающая, ещё могло бы быть, но у верхушки лысый уже, хотя даже ста лет ему нет, возраст детский весьма у дубов, ежели они только плоти не человеческой, а деревяночьей, коры значит; но нет родителей, они сегодня не приедут и завтра не приедут, и будут лишь к Пасхе вечером, они в Германии у дяди сёстричного, брата мамы их грустной, дяди, коего отец обхаживает, будто удобрение в корни свои, надеясь отростки дубовые пустить, и пустил бы наверняка, ежели они дубами были бы, а не дубовками, дочь надо ему туда отправить, и заботу о том имеет, Марфу, и дело тут ясно чем кончиться может, но мы не торопимся, мы даже девушек не именуем по именам их, но лишь в сером видим ту, что ноги свои кажет ныне, и в голубом ту, что ноги не кажет, но если кому хочется посмотреть, коли только не отец Дмитрий это, который сходства не наблюдает, ежели кому хочется поглядеть на ноги той, что в голубом и скрыты под платьем длинным изящным, пусть воззрится на ноги той, что в сером, ведь их видно так пронзительно, даже черную кайму плотную чулка облегающую и с нежной кожей граничащую обнажённой, видно, они же близнецы, а посему почитай, что это одна в разных нарядах сразу красуется, почитай сколько пожелаешь, ведь за почитание в душе схоронённое никто, кроме Господа и не спросит, да и Господь не обязательно, почитай, ежели ты не отец Дмитрий разве что. А он, отец Дмитрий, впрочем и Господь тоже, видит: сёстры взгляд его ловят, но взгляда не стремится этого своего избегать нисколько, глаза прятать, взор тупить, сбегая от того, что глаза видят, как раз выдал бы тем самым он, что на уме у него то, от чего взор бежит, а ныне на уме такое, что непросто весьма в зависимость прямую от грудей женских ставить, и в том, что говорит он, возможностей больше, чем усмотрено очами телесными может быть, в том, что говорит он, всё, быть что может и стало быть ни при каких обстоятельствах не случится что, возможности больше увидеть взгляда его особенности спотыкающегося; но не все сестры в мере одинаковой речи слушают, с ним сами которые ведут, одна из двух видит как взгляд на грудь обращается то её, то сёстрину, другая видит, что взгляд спотыкается, и видимого не видит, и не озабочен увидеть нисколько, и нет в этом удивительного ничего такого, лишь в романах и то самых значительных, да в стихах, где не чувство какое важно, каким бы ни было оно, но слово, чувство какое важно, каким бы ни было оно, вместить могущее, да ещё и на месте своём стоящее и других слов не теснящее нипочём, лишь там к речам прислушиваться надобно, а к тому ещё и слух слова слышащий суметь надобно иметь, чаще ведь слова неслышимы, лишь то к чему и ради чего они говорятся выслушивается из них, а сами они отбрасываются упаковками несъедобными от вещей нам привлекательных, пропускаются ушей мимо и ума мимо, что в словах-то мы не слышали, эка невидаль, а чтобы услышать, нам уже косноязычие требуется особое, дабы слова слухом не слышащим в воронку будто толкаемые, стеклом стали во рту пресытившемся и разорвали внутренности отведать их вознамерившегося, привыкшего к кушаниям изысканным да разжёванным до попадания на стол ещё, такие слова болезненно услышать можно лишь, и нам не больно, мы вполне здоровы, ушам больно стать должно, коли они слушать начнут всегда слушаемое, но никогда не слышимое, таковому положению дел быть надлежало бы, коли мы со словами дело имели бы, но то лишь в романе хорошем, не в пример истории нашей, которая не в силах протиснуть себя в ряд слов прочих наговорённых, и потому не себя, отсутствующих, слушать будем ныне, но то, что говорят, да и как услышать то, что наговорено никогда не было, а если то возможно, то само собой происходить должно это, и не наше дело вмешиваться в порядок непонятно заведённый, в искусство неслышимое слушать, и не вовремя ныне, совсем не вовремя, и так опоздали уже до невероятия, довольствоваться теперь без ропота надобно имеющимся, будто провинились, конечно же провинились, историю говорим и сами к ней не успеваем, а имеется со взглядом блуждающим отец Дмитрий и с речью чёткой говорящий сёстрам слова такие: не может быть такого, говорит отец Дмитрий, а по поводу чего говорит, не говорит, и мы не ведаем, опоздали же, и ежели за кокетство это воспринимается от нас исходящее, то поклясться можем и землю начать кушать в подтверждение искренности незнания этого нашего, и клятву эту нарушим тогда лишь, когда выскажется что-то, о чём отец Дмитрий теперь: не может быть такого, и тогда мы клятвопреступниками станем сразу же для всех, а для себя уже, в миг сей, как о клятве заикнулись, но почём мы должны за отца Дмитрия отвечать, и к тому же кокетничающими нас представить не легче, чем клянущимися, равно как и клятву нарушающими, а ежели кто будет обратное утверждать, то он, не мы, лжецом будет, наше дело пока говорить об услышанном, а не додумывать несказанное, и хотя последнее, чаще всего, способ к первому дорогу единственную найти, не мы её искать будем и путём этим не пойдём, не собираясь так и впредь поступать; беда одна разве, что у нас как для услышанного рассказа слова имеются лишь, так и для несказанного никогда, тоже лишь слова, и ими мы и то и другое должны говорить, легче Мюнгхаузену себя из болота, чем нам всё развернувшееся, и нет ничего кроме слов у нас, да и нас собственно нет, вот что упрощает задачу, а Мюнгхаузен у себя был, мы же остальных не хуже всех, вон и нас также нет, и ежели когда быть могли, так со всеми вровень упустили можество своё, не отстали от других, успели упустить сказать можно, а что ж нельзя, благо это не поздно никогда, в отличие от успения к отцу Дмитрием сказанному, и остается обрывок из слов четырёх состоящий, не может быть такого, какого такого не ведаем, да и что ведать о нём таком, коего быть не может, разве ради того, чтобы отцу Дмитрию не верить основание у нас имелось бы, но как иметь основание это, слов не слыша, фразе предшествующих, а если умудриться так их всё же заиметь, то признак верный будет неприятия нами отца Дмитрия всецелого, но быть такого не может, это он Андрею пока неприятен, и то лишь вследствие замысла, у Андрея имеющегося, с которым в согласии отец Дмитрий и отец Георгий каким-то образом одно и то же суть, но не бывает человек с другим человеком одно, ежели только не сливается в объятиях любовных с кем, а что отец Дмитрий с отцом Георгием могли бы таковыми быть, Андрей домыслить может лишь, на то домысел от мысли и отличен, что нужен, когда мысли не хватает, но никто так не видел прежде этих людей сливающимися, чтобы двое одним стали, а теперь и во времена грядущие вообще вряд ли мы этого зрелища удостоимся, ибо один из них мёртв весьма, и не человек есть, а тело лишь гниющее, пусть Андрей того и не ведает, но отец Дмитрий ведает, и не Андрею сливаться надобно, живой человек стать одним с телом гниющим другого не сможет никак в уме находясь, ежели только тело гниющее не прозвище наше грубое для всех людей живых, но не таковы мы, и к прозыванию наклонностей не имеем излишних. Как это всё печально, та говорит, которая в сером, и удивительно и странно, та, которая в голубом добавляет, и тогда уже та, в сером которая, смотрит укоризной показательной, которую отец Дмитрий должен разделять с нею по представлениям её собственным, нельзя же так: но отец Дмитрий, взгляд ещё его блуждает отрешённо для одной и похотливо для другой, спрашивает, что видят они печального и что удивительного видят они, и ежели соотнести слова его, будто к глазам собственным спрошенные, то комично весьма, а не комично если, то уж точно ничего печального в усматриваемом нет, и если бы отец Дмитрий настаивал на печали и внушал ее глазам собственным, то сёстры, одна из них точно, оскорбиться могли бы, но отец Дмитрий не утверждает ничего, и не у глаз своих спрашивает, и ответ первой звучит: печально, что вот так вот был человек и нет его, но долго весьма отец Дмитрий не отвечает ничего на это, и не потому вовсе, что осознал всю глубину этой фигуры речи риторической, о смерти якобы что-то говорящую, напротив, в бессилии руки опустил бы, ежели не лежали они у него уже на коленях сейчас собственных, и собственных можно особо не дополнять было, на чьих же ещё, нет, не погрузился отец Дмитрий в размышление, пустотой спровоцированное сказанного, и ежели так было, не поручили бы ему подробности выявлять отца Георгия смерти касающиеся, напротив, от бессилия опустил бы руки, да некуда, но взор свой опустить сумел на покрытие ковровое цвета бордового, дубы человеческие коврами красными любят свою неукоренённость от взоров посторонних укрывать, будто ступающий по настилу красному половому значимее и глубже в мире оседает оттого, хотя ещё Марк Аврелий языческий пурпур императорского одеяния, в который сам одевался нередко, разоблачил убедительно весьма, да так, что император при одежде остающийся, еще хуже короля голого предстаёт, и помнит отец Дмитрий размышления Антониевы, да не о них ныне помыслы его, ибо следует от риторики пустой беседу избавить, но видно уже по пред этим сказанному и лишь сказанным предполагаемому, не избавиться и не преодолеть риторики здесь, иначе разве что духовником сёстриным быть, да не к этому сейчас дело идёт, и отец Георгий был духовником у одной, а риторики в ней осталось немало пустой, и не делась никуда, и ныне предстоит её ухабами на дороге претерпевать, к цели ведущей, непрямой к тому же, хотя бы по причине неясности цели этой самой, ибо появиться она должна наитием, разговором наведённым, и сказать хотелось бы, что надо слова слушать внимательно те, которые сам говоришь, тем более, в словах Бог живёт, где же ещё, не в космосе же этом чёрном, но и диавол в них живёт не менее, а где же ещё, не в недрах нефтяных же сальных; ухабы претерпеть можно лишь подстроившись под оные, ежели спешишь и нет времени или желания впереди себя дорогу поровнее уложить, и говорит отец Дмитрий не то, что думает, и неудовольствия обессиливающего не кажет никак словами своими этими: удивительно не то, что человек умирает и нет его, а более удивительно что вообще есть он, и что чудо это осуществляется постоянно, живёт человек покуда; но в сером коротком платье сестра прерывает отца Дмитрия и заявляет уверенно весьма: ничего удивительного нет в том, ибо процесс естествен этот, и даже краснеет немного, процесс человека появления на свет: на что в синем ей говорит уже, а не отцу Дмитрию, чуть задумавшись будто о чём: если это естественно, то и смерть естественна; но не так интригующа, со смехом вторит сестра ей в сером которая, и отец Дмитрий говорит, улыбку не скрывая от остроумия сестёр, и не понять сразу, улыбку ли вежливости или смешно потому что, хотя почему выбор здесь, вполне вежливость весёлой быть может, и уж точно веселье вежливым, что редко хотя случается, говорит он, что удивительным является то, вообще можно что на естество некое сославшись, к деторождению ныне, например, ощущений удивляющих не испытывать, что самоё это естество имеется удивительно как, не имейся оно, было бы понять его в отсутствии его возможно, как мы отсутствующих людей, к примеру, легко себе понятными представляем полностью, пока не явятся вновь; и ведёт к отцу Георгию что ли, думает Мария, а Марфа понимает сразу, к отцу Георгию слова сказаны, но имея возможность слушать произносимое ранимее сестры своей, она с отцом Георгием вместе и об Андрее думает не менее, и в сердце своём тоску находит, но находкой подобной не удивлена нисколько, ибо знает хорошо уже, где именно тоска эта покоится, с какого времени и по кому, и всё бы хорошо когда знаешь всё хорошо, да беда тут имеется: тоска в сердце не может иначе покоиться, кроме как через сердцу терзания доставляемые и посредством беспокойства причиняемого значит. И теперь уже от взора отца Дмитрия не ускользает никак: Марфе взгрустнулось, и взгляд его охотничий сёстры никак не распознают, отчуждённым или похотливым его примечая и только, и не специально отец Дмитрий их бдительность ослабляет приёмом этим взгляда своего, не приём это, но манера для него исключительная внимание не упустить собственное восвояси, сосредоточенная ловля которого завсегда неудачной выходит заведомо, а посему блуждание поиск есть вернейший, и поиск вернейший не иначе как блудом оборачивается мерзостнейшим, а теперь для блуда время не то, потому блуждание охотное, которое охотой само выходит негаданно удачной: загрустила Марфа, о простоте отсутствующих скорбя, и отец Дмитрий вина белого сёстрам подливает, себе красное до верха, ножка бокала изогнута похотливо и видят глаза отца Дмитрия не ковёр только, но щиколотку ноги девушки молодой, в чулке чернящуюся, и улыбка у него не исчезает, замечанием о деторождении вызванная, однако другому теперь улыбается улыбка эта. Быть возможность при простоте случая не быть никогда, подлинный путь к Богу, и пройти по нему нельзя ни шагу, ибо шаг любой не иначе как отступлением и соступанием падящим будет с пути этого, и к Богу лишь стоять можно, но стояние это усилий требует больше бега любого изысканного, сколь угодно тренированного бега, говорит отец Дмитрий, и в сером которая сестра сказанное выслушав, пальцем по бокала с вином кромке ведёт так, что, будь пустым бокал, зазвенел бы колоколу подобно, но не пуст бокал, как в колоколе язык, вино здесь, и пригубила вино скромно в сером сестра, и побольше её в синем сестра, но не о ней речь, а о первой, которая спрашивает: а занимались ли вы, отец Дмитрий, спортом каким и быть может, ещё пальца оборот с ногтём цвета кровавого яркого, и теперь занимаетесь, быть может: и вздыхает отец Дмитрий с облегчением, но в душе вздыхает, а на деле не кажет в лице своём изумления от вывода из слов своих к спорту ведущему, ибо не нравоучительная беседа это, и не годится отец Дмитрий в учителя нравов ни благих, ни святых, ни грешных, и делая три отпития вина красного, глядит весело на ту что в сером, и на ту что в синем ещё веселее, и выходит та, что в оцепенении, из оцепенения, ибо интересно сёстрам обеим: что отец Дмитрий скажет им, ведь про него они не знают ничего почти.