— Не бойся, мой мальчик, не бойся.
Ганна тихо сказала:
— Идем быстрее.
Пройдя несколько шагов, Марьяна услышала грязную брань и посмотрела на другую сторону улицы. Там стояли трое в штатском, уже не с автоматами, а с русскими винтовками за спиной, на рукавах у них были желто-голубые повязки. «Полицаи», — промелькнула мысль, и она с откровенным ужасом взглянула на изменников, твердо стоявших на асфальте, хотя ей казалось, что камень и земля должны разверзнуться и поглотить их.
— Чего глаза пялишь? — с новым ругательством крикнул один из них. — Сказано тебе «вэк»!
Они ускорили шаг и миновали уже два или три квартала. Тогда только мальчик поднял большие черные глаза и прошептал:
— Мама, я боюсь..
Ганна отозвалась на это по-своему:
— «Вэк»!.. Чтоб вас псы разорвали. Чтоб вас корчило и ломало. Чтоб на вас шкура горела и лопалась, бандюги. Уже по-человечески и не говорят: «Вэк»!..
— Я не хочу больше гулять. У меня ножки болят, — пожаловался малыш.
— Посидим, — сказала Ганна.
Они подошли к какому-то крыльцу, присели на ступеньки. Старуха вынула из кармана завернутые в платочек пирожки и дала ребенку:
— Ешь, Левко, ешь.
— Один мне, а другой песику, — сказал, утешившись, Левик.
Мимо них проходили люди — поодиночке, парами, целыми семьями. С узлами, с повозочками, на которых лежали чемоданы и корзины, с детскими колясками. Некоторые коляски были набиты вещами, в других спали или сидели, хныкали дети. Марьяна старалась не смотреть в лица, в глаза, но все же ловила взгляды, полные страха перед неизвестностью, боли и щемящей тоски.
Что же будет? Куда нас повезут? В Белую Церковь? Почему именно в Белую Церковь? Ах, там устроят гетто для всех вот этих, что идут и идут. Какое дикое, страшное слово. За ним вставали колючая проволока, собаки, часовые. Боже мой!.. И сколько это продлится? А может быть, гетто будет в Сырецком лагере? Он что-то говорил о Сырецком лагере, ведь он там отбывал сбор в позапрошлом году. Два раза приходил домой в военном, ему так к лицу была военная форма… Как все эти месяцы резал ей глаза аккуратный пиджак, который он так и не сбросил. Ох, Олекса! Твердый клубок подкатился к горлу, сжал, угрожая: «Задушу, если не смоешь меня слезами». — «Души, проклятый, души! Я сказала: ни слезинки!..»
Она взглянула на Ганну и тихо промолвила:
— Мама, возвращайтесь домой.
— Вот еще, — мотнула головой Ганна. — Может, что умнее скажешь?
— Мама…
— Молчи, и слушать не хочу…
Ганна решительно встала. И снова они шли.
