Это был маленький, тщедушный и противный человечек: узкий, затянутый в черный сюртук, он имел что-то ехидное в своей походке и злое, дикое, сварливое во взгляде. Впечатление на меня он произвел отталкивающее. Но все-таки я видел, что он сильно страдал, и должен был ему помочь.
Когда мы уселись, он тихим голосом, почти шепотом, стал рассказывать то, что я слышал накануне.
— Так, значит, ваша жена безжалостно вас покинула? Она оставила семейный очаг, не позаботившись о дочери?
Он наклонил голову.
— И не приезжала повидаться со своей дочерью?
— Никогда.
Я уловил в нем затруднение; мне показалось, что он лжет.
Задав несколько вопросов медицинского характера, я узнал средства, рекомендованные врачами. Диагноз колебался, как и всегда в неопределенных случаях; однако, я понял, что все возможные средства были испробованы.
— Идем! — сказал я ему.
Он рванулся с места, будто желая броситься в мои объятия. Мы вышли. Его карета стояла у подъезда, но, так как он жил близко, я предложил ему идти пешком.
Ливрейный лакей отворил нам калитку. Это было немного странно для маленького городка. Парк, окружавший его дом, поражал богатством зелени. Перед дверью дома я остановился, наклонясь к Ламберту:
— Одно слово. Говорит ли с вами ваша дочь о матери?
Он отвечал ворчливо:
— С какой же стати, если она ее не видела?
— Что вы сказали ей о своем одиночестве?
— Сказал, что эта женщина умерла.
Он произнес слова «эта женщина» с такой злобной неприязнью, что мне стало жутко. Он имел вид покинутого, обманутого мужа. Мог ли я его подозревать в преступлении? Мать, бросившая на произвол судьбы своего ребенка, заслуживает меньше сострадания, чем падшая женщина.
Христос такую не приподнял бы с земли, как грешницу.
Не стану распространяться об отделке комнат; все было прихотливо и дорого, но совершенно лишено всякого вкуса.
В комнате, обитой белыми обоями, в устроенном заботливо уютном гнездышке, какое только мог вообразить избалованный вкус парижанина, бледная молодая девушка с темными волосами сидела, откинувшись назад, на высоком стуле. Ее глаза были закрыты, она казалась спящей, ничего не слышащей. Освещение комнаты было редкостное, великолепное, воздух чистейший, но в ней недоставало того, что дает жизнь: ласки, счастья.
Ламберт наклонился к дочери и тихо позвал ее:
— Мария!
Она спокойно открыла глаза и улыбнулась отцу слабой улыбкой умирающей. Отец взял ее бескровную руку и поднес к своим губам.
— Это… друг, который хочет говорить с тобой… он человек ученый, очень ученый!
