— Мой сын… восемь лет… хороший мальчуган.
Это был очень красивый ребенок, с нежными чертами лица, немного бледного. Я приласкал его и, вспомнив о своей дочурке, такой розовой и свежей, сказал:
— Почему ты так скоро бежал? Можно подумать, что ты от кого-нибудь спасался.
— О, это для смеха, — отвечал мальчуган, — чтобы подразнить господина Винсента!
— Господина Винсента? — вскричал я. — Какого Винсента?
Это имя прозвучало в моей памяти, как звук отдаленного рожка.
— Ах, боже мой, один только и есть господин Винсент… Это папа Гато!
Пана Гато! Десять лет тому назад так называли Винсента Тевенена.
— Это очень странная личность, — прибавил мой коллега.
— Не Винсент ли Тевенен?
— Он самый. Вы его знаете?
— Он еще не умер?!
— Ах, вы тоже считали его несуществующим, — сказал доктор, смеясь. — Отнюдь нет. Около ста пятнадцати лет, мой милый. Вот после этого и говорите, что сумасшествие не есть привилегия на долговечность.
— С каких пор он у вас?
— Около четырех месяцев. А поступил он при весьма любопытных обстоятельствах, о которых я вам расскажу завтра. Уже шесть часов.
— Уже. И я тоже сильно запоздал. Итак, до завтра, и поговорим о Винсенте.
— К вашим услугам, дорогой собрат.
Когда я остался один, меня охватили воспоминания. В одну секунду промелькнуло предо мной прошлое: маленькая квартира, в которой я терпеливо ждал пациентов, несчастная мать, пригласившая меня к умирающему ребенку, прогулка и разговор с Гастоном. Я задал себе вопрос: был ли бы я теперь в состоянии оказать помощь несчастной девочке, и содрогнулся невольно от сознания, что и теперь, как и тогда, я был бы так же беспомощен, так как ничего не понимал в загадочной болезни. Я старался спасти свою гордость, предполагая, что по своей былой неопытности не заметил какого-нибудь важного симптома, который в настоящее время, несомненно, не ускользнул бы от моего внимания. Но это было напрасно: внутренний голос говорил, что я себе лгал. И если бы завтра мне пришлось натолкнуться на аналогичный случай, я был бы так же беспомощен, как и 10 лет назад. Мое самолюбие страдало, а мысль все сильнее стремилась к доктору Винсенту, к этому бледному, почти фантастическому образу. Он все еще жил, жил, несмотря на ужасную дряхлость, так поразившую Гастона и меня, когда мы следовали за ним по улицам.
Каким же чудом он еще жил под бременем ста десяти лет?
Мне припомнились странные слова, переданные Гастоном:
— «Моя наука преступна, потому что она в сотни раз увеличивает ужасное неравенство между борцами за жизнь».
