— Всё-таки скажи, что ты сейчас чувствуешь? — спросил он себя и без колебаний ответил: — Радость!
Эту ночь он не спал. Губы его шептали имя Филоктимоны, память рисовала её, беззаботно идущую по узкой тропке над обрывом или тянущуюся к ветке платана привязать ленточку. Он видел её, глядящую ему в глаза при прощании, его плечи вспоминали прикосновение её лёгких ладоней. Иногда он пытался успокоить себя, но лихорадка не проходила. Он чувствовал, как перед ним разверзается бездна и оттуда из тьмы надвигается нечто неотвратимое. Ему мерещилась стена огня, который одновременно притягивал и жёг, а он не колеблясь стремился к нему, навстречу собственной гибели.
— О, будь что будет, — шептал Эпикур и понимал, что ему нет дела ни до философии, ни до своей дальнейшей судьбы, лишь бы дожить до послезавтра.
Он не помнил, как прожил эти два дня. На закате второго он пришёл к заветному дому и, чувствуя, что ещё немного — и упадёт без памяти, постучал.
В отчёт послышалось:
— Входи.
Он вошёл. Прекрасная нарядная Филоктимона шагнула к нему, обняла, положила голову на плечо, шёпотом спросила:
— Ты любил кого-нибудь до меня?
— Нет, — прошептал он.
— И не знал женщины?
— Нет.
— Врёшь.
— Я никогда не вру.
— Я люблю тебя, я никого не любила, как тебя! Пойдём.
Она подвела его к алтарю домашних богов, к очагу, потом в комнату с мозаичным полом, красивыми ложами и столиком с угощениями.
— Что же ты молчишь? Ну, скажи, как ты любишь?
— Так сильно, что нет слов.
— Тогда раздели со мной трапезу.
Они сели рядом, касаясь плечами. Филоктимона гладила Эпикура по волосам, он робко обнимал её за талию. Она угощала, он не мог есть.
— Ну ладно, давай тогда хоть немного выпьем.
— Из одной чаши, — попросил он.
Филоктимона набрала черпачком несмешанного вина и наполнила чашку. Они выпили, несколько раз передавая её друг другу. Потом Филоктимона встала и потянула Эпикура за собой.
— До свидания, стол, — сказал она. — Мы ещё к тебе вернёмся.
Они действительно несколько раз возвращались к столу, при свете слабой лампы садились обнявшись и ели, он правой рукой, она — левой.
— Любимый мой проводник, — шептала Филоктимона, — знаешь, когда я полюбила тебя больше жизни? Когда ты сказал, что чувствуешь радость, и я поняла, что первая у тебя. А потом — правда, глупо? — покраснела от стыда. Скажи, а ты что любишь во мне больше всего?
— Тебя. Тебя всю.
— А всё-таки?
— Взгляд, голос, улыбку...
