Удовольствия и страдания, по Аристиппу, были видами душевных движений, наслаждение — плавного и гармоничного, боль — резкого. Жизнь, лишённую движения души, философ презирал и сравнивал со спячкой.
«Не всякое душевное наслаждение или боль порождаются телесными наслаждениями или болью, — писал Аристипп, — например, можно радоваться благу отечества, как своему собственному. Но память о благе или ожидание блага не ведут к наслаждению. Телесные же наслаждения много выше душевных, и заботиться следует главным образом о них.
«Разумение, — продолжал он, — не есть благо само по себе, а лишь благодаря плодам, которые оно приносит. Друзей мы любим ради выгоды, так же как заботимся о частях тела, пока владеем ими. Нет Ничего справедливого, прекрасного или безобразного по природе: всё это определяется установлением и обычаем. Однако знающий человек воздерживается от дурных поступков, избегая наказания. Кража, блуд, святотатство — всё это при случае допустимо, ведь по природе в этом ничего мерзкого нет, нужно только не считаться с обычным мнением об этих поступках, которое установлено только для обуздания неразумных».
Книга основателя Киренской школы заставила Эпикура глубоко задуматься. Его не смутили аморальные заявления философа, было ясно, что ими Аристипп стремился скорее разозлить читателя, чем преподать уроки поведения. Наверно, здесь сказалось и его стремление понравиться сицилийскому тирану, для которого всё это писалось.
С другой стороны, крайности, к которым пришёл философ, логически вытекали из его представлений о природе человека, в которых, вероятно, было много верного. Действительно, всякое существо, предоставленное само себе, безошибочно выбирает направление от боли к удовольствию. Не желая признать правоты философа, Эпикур всё же не знал, что ему возразить.
С такими мыслями он пришёл в книжную лавку, отдал Тихону книгу и в качестве платы, как было условлено, оставил ему для переписывания своего Эмпедокла. Он собирался обсудить с Тихоном «Слово к Дионисию», но тот занимался подсчётами и, получив книгу, вернулся к своему абаку. Эпикур немного постоял, наблюдая, как он переставляет медные кружочки на счётной доске, потом вдруг понял, с кем уже давно следовало бы поговорить, и отправился на Агору.
Диоген оказался на месте. Он лежал на утоптанной глине, подложив руки под голову, и грелся на солнце. Было время послеобеденного отдыха, и философа не осаждали любители почесать языки. Диоген сразу заметил подошедшего юношу и, не меняя позы, стал разглядывать его, потом зевнул и дружелюбно проговорил:
