Нынче совсем не то. Совсем плохо. Перерезал князь Ярослав Всеволодович Новгороду все жилы, питающие его, все пути торговые.
Иван очнулся от невесёлых мыслей, обнаружив себя по-прежнему стоящим посреди Малафеева двора. Неохота было никуда идти. Опустевшее, обезлюдевшее хозяйство вокруг стало зловещим, казалось, говорило Ивану: ну вот и ты скоро помрёшь, так и будешь здесь, посреди двора, валяться, а от меня никуда не денешься... Он постоял ещё немного, покачиваясь, борясь с приступом знакомой уже глухой тоски, и поплёлся, хрустя снегом, к себе в избушку. Избушка стояла в дальнем от хозяйского дома конце двора, рядом с кузницей.
На сегодня у Ивана ещё оставалось немного овсяного толокна, остатки того, что давеча выдал Малафей. Надеялся Иван перетерпеть день, а к вечеру, перед сном, заварить толокно в чашке и съесть эту благодать на сон грядущий. И спать лечь пораньше, а тело пусть во сне сил набирается. Вот только чем занять зимний, короткий и всё же такой невыносимо долгий день?
Дома Иван разжёг огонь, подбросив на ещё горячие угли сухих щепок. Смотреть, как пламя поглощает куски дерева, всегда было для Ивана занятием успокоительным. Но не теперь. Какая-то зависть к огню появлялась: огонь имел пищу, а Иван — нет. Ощущение смертного голода вдруг пронизало всё его существо. Иван, больше не раздумывая, достал с полки единственную свою посуду, небольшой железный котелок, зачерпнул в кадушке воды и поставил на угли, чтобы приготовить жидкую толокняную кашицу. Наполнить пустой, ссохшийся желудок — и всё, а дальше будь что будет! За всё голодное время, пожалуй, никогда ещё не испытывал Иван такой отчаянной тяги к еде, как сегодня. Говорят, что люди пожилые легче переносят голод, чем молодёжь. Ничего, Иван долго и терпеливо держался, не хуже стариков. А вот теперь, видно, пришёл край его терпению: если не напьюсь горячего варева, тут же, на месте, умру.
Вскоре кашица была готова, наполнив избушку невыносимо сытным запахом, к невольной досаде Ивана, которому и запаха этого было сейчас жаль терять попусту. Не дожидаясь, пока остынет, он принялся макать в котелок оструганную щепочку. Макнёт — обсосёт, макнёт — обсосёт. Так насыщаться казалось ему разумнее, чем проглотить дающее жизнь мутное варево в несколько жадных глотков. Да и само время насыщения сильно растягивалось. Когда и палочка, и сам котелок, наконец, высохли, затянутое бычьим пузырём оконце уже начало синеть.
Вечерело. Ещё один мучительный день заканчивался.
