— Опять ошибаетесь, мадам. Очень ошибаетесь, — настаивал преследователь. — Вы, без сомнения, на суде. И я, может быть, один из самых снисходительных ваших судей. Советую вам не уходить, не дав ответа.
Нессе стало страшно, она вся задрожала, но собралась с духом и сказала отчетливо:
— Если вы сейчас же не оставите меня в покое, я позову полицию...
— Вы не можете сделать этого, мадам. И прекрасно знаете почему: у вас нет ни документов, ни имени, ни прав на проживание. А без, так сказать, физических свидетельств самого факта существования, вы, мягко говоря, мало чего стоите в этом мире. Думаете, на чьей стороне будет полиция?
— В конце концов, сэр, — Ванесса резко остановилась и взглянула мужчине прямо в лицо, обнаружив к своему ужасу, что оно было совершенно пустым, как у манекена, без намека хоть на какое-либо выражение, — в конце концов, чего вы от меня хотите?
— Совсем малого, — отозвался человек, по-прежнему не проявляя эмоций, что находилось в диком противоречии с тоном его голоса, полном злости и презрения,— чтобы вы во всем признались, и чем быстрее, тем лучше. Но вижу, сейчас вы совсем не готовы к этому, да и Черный нервничает: вот видите, даже у него вы отняли время для прогулки. Поэтому, — и человек вытащил из нагрудного кармана рубашки авторучку, быстро что-то черкнул на полях листка с адресом «Желтого круга», который все это время он не выпускал из рук, — поэтому, здесь — мой адрес. Вам следует прийти добровольно и обо всем свидетельствовать лично, а еще лучше — изложить в письменном виде. Я буду ждать. Кстати, до психиатрической лечебницы можете доехать тридцать пятым и пятым...
Уже в автобусе, едва унимая дрожь, Ванесса, закоченевшими от внутреннего озноба пальцами, медленно, будто в нем могло быть заложено взрывное устройство, развернула листок, и с упавшим сердцем обнаружила, что, кроме прежней записи о «Желтом круге», сделанной ее собственной рукой со слов миссис Харт, там ничего не было.
Заскользила ли она по зыбким пескам ирреального от душевного перенапряжения и усталости или разговор с незнакомцем явился галлюциногенным экстрактом ее собственной мучительной раздвоенности, она не могла бы определить теперь, находясь в невероятном смятении духа и поджидая Эрику в маленьком сквере на скамейке, в месте, специально отведенном для посетителей лечебницы, но, понуждая изо всех сил свое существо, цеплялась за видимый мир, — молодой кустарник шиповника, оранжевые колючки на ветках, белый халат прошедшей мимо с белым же ведерком женщины, голубизну свеже распустившегося хлопка облаков над головой, свою раскрытую ладонь с крапинками блестящей влаги в линиях — словом, за ту радикальную реальность, такую понятную и удовлетворительную для всех, но никогда не бывшую достаточной и конечной для нее, зрящей за различимыми пределами чувственного мира нечто беспредельное, непостижимое и внечувственное.
