Щенок прижался боком к ее больной ноге — и замер. Грация не удивилась, как это Тимка очутился здесь, — она безропотно отнеслась ко всем причудам своего сна.
«Тимо-оша-а…» — с благодарностью протянула Грация и хотела нагнуться, чтобы погрузить свои мерзнущие пальцы в шелковистую шерсть щенка. Но тут за ее спиной, издалека, с той стороны, откуда она пришла, донесся мужской голос — властный, сильный: «Тимка! Ты куда делся? Не потеряйся, Тимка!» Грация обрадовалась, ну вот, он таки нашел себе хозяина.
Щенок поднял к ней короткую заостренную мордочку в благородных отметинах родинок и улыбнулся, показывая между сахарными мелкими зубами кончик алого языка. Коротко тявкнул и побежал на голос, то и дело оглядываясь, как бы зовя за собой, и Грация послушалась его. А навстречу им шел высокий мужчина в куртке-штормовке с глубоко надвинутым капюшоном. Лица его Грация не видела, но была уверена, что человек этот не Дубровин, не Фуремс, не Егорыч, не тем более Толик Фирсов. У него вообще не было ничего общего ни с одним из ее прежних знакомых. И, двигаясь навстречу ему, по уже пройденной однажды тропинке, снова обходя валуны и цепляясь за режущие кромки гранитных глыб, но не чувствуя боли, Грация увидела на песке свои очки, от которых игривой змейкой убегал черненький шнурок, подумала: «Зачем теперь-то они мне?» — и не нагнулась за очками.
…Жена и внуки старого Кима, которых так долго ждали, появились на даче Михановских неприметно. Просто однажды приоткрылась калитка — и они вошли: пожилая седовласая женщина с плотно скрученным пучком на макушке и двое очень серьезных мальчишек лет семи-восьми. Одеты они были в одинаковые серые свитеры. За плечами у мальчиков висели небольшие рюкзаки. Женщина несла сильно растянувшуюся авоську, в которой грустно, как за тюремной решеткой, расположился темно-зеленый арбуз. А затем калитка распахнулась во всю ширь и пропустила Кима, навьюченного всем остальным багажом, — старик встречал их в Москве, на Киевском вокзале.
Юлия — она загорала в купальнике на открытом солнцу пространстве перед воротами — нехотя поднялась с раскладушки. Кинофестиваль кончился, оператор вернулся на свои Сейшельские острова, Стасик продолжал играть в Одессе врангелевского контрразведчика, — и она почти неделю жила на даче. С Юлией у Грации дружба не получалась. Юлию никто не интересовал, даже дети, — она сама занимала слишком много места в своей жизни. Лежала на солнцепеке в таком о т к р о в е н н о м купальнике, что Григорий Максимович, проходя мимо дочери, неодобрительно крутил головой и бросал свое «Черт-те что!», жевала печенье, листала журнал и то и дело пускала в ход какие-то кремы, лосьоны для лица, тела, рук и ног. У Антонины случались переживания, Антонина иногда страдала, а Юлия сбрасывала с себя неприятности в самом их зародыше: «А на фига они мне нужны? Я хочу любить и хочу, чтобы любили. Это главное. И вообще, больше секса — меньше сердца».
