Все вещи уместились в один-единственный чемодан, хотя поначалу казалось, что и то нужно, и без этого не прожить. Грация поставила чемодан в прихожей — он загородил вельветовые тапочки Дубровина, вернулась в комнату, опустилась на стул перед темным экраном телевизора. И руки ее сами собой легли на колени в извечном жесте уставших женщин: ладонями вверх, с полусведенными в щепоть пальцами. Из мужчин только у доктора Вольского бывало так же: после операции он, спиной к окну, садился за свой стол в маленьком кабинетике с покрытыми масляной краской стенами и закрывал глаза. Руки его безвольно покоились на столешнице, словно бы умоляя не трогать их.
3
За ночь расцвел шиповник. Его тонкие ветки качались под самым окном.
Грация проснулась, подбежала к окну и увидела: вчерашние бутоны распахнулись фиолетовыми и белыми лепестками. Цветы были такими большими, что Грация запросто могла бы перепутать их с розами. На рынке — в городе, конечно, а не здесь, в Пуховке, — она так бы и спросила: «Сколько стоят ваши розы?» И ей бы сказали: «Женщина, это шиповник, а не розы. Ты что, слепая?» А Грация поправила бы очки и согласилась — безропотно, вежливо: «Да-да, естественно, это шиповник. Простите. Я ведь и правда неважно вижу».
На самом деле она видела хорошо, то есть почти нормально, потому что плюс полтора — это совсем не страшно, успокоила ее врачиха, и можно вполне обойтись без очков для постоянного ношения. Очки, сказала врачиха, вам нужны, чтобы читать. Но Грация попросила сразу выписать два рецепта — и для чтения, и на другие — п о с т о я н н ы е — очки, потому что, подумалось ей там же, в глазном кабинете, очки в хорошей оправе, с круто изогнутыми, как бы надломленными дужками, дополнят ее образ, облик, легенду. Дело в том, что в начале весны Грация создала себе имидж. Без этого имиджа жизнь превратилась в очень уж поганое существование, а с имиджем стало легче и даже интересно: постоянная, порой — ежеминутная, игра, словно тебе пять или шесть годков, все просто и понятно, и даже школа еще не успела сжать тебя в своих безжалостных объятиях.
И все, конечно, из-за Дубровина. Грация находилась в состоянии затяжной ссоры с ним еще с праздничного вечера в честь Восьмого марта. Конечно, они встречались все это время, но едва ли Дубровин знал до конца, что у нее на сердце. Он ведь даже имиджа ее сначала не заметил. Взял в руки очки, повертел-покрутил, пуская блики на новые — фиолетовые, с крохотными белыми цветочками — обои, и сказал: «Мартышка к старости…» Он больше ничего не произнес, подлец, остановился, но Грации и этих двух слов было достаточно. Слезы полились, как из пипетки, если ее неаккуратно нажать: такая частая-частая и монотонная капель…
