1
Грация возвращалась в Пуховку лесом. Здесь было сумрачно, и ржавчина на листьях и хвое не блестела обычной золотистой новизной, а больше походила на темно-багровую патину. Пока шла от дачного поселка, то и дело мысли обращались к Егорычу. Может, оттого, что ночевала на даче и лишилась привычного ежеутреннего представления с матерщиной, блеянием и едким запахом свежих коровьих лепешек? Пожалуйста, иронизируй, сколько твоей душе угодно, и все-таки ты уже свыклась с этим ужасным Егорычем, да так, что и сутки без него — для тебя невмоготу. А слабо тебе, вырвавшись из проржавевшей лесной чащи, повернуть на разбитую копытами дорогу? Там, у реки, на траве-мураве, сидит под ветлами твой голубоглазый, сверкая вставными золотыми зубами, и плотоядно срывает с бананов толстую эластичную кожуру.
Конечно, даже мысль об этом была нелепицей, но вот одолевала же ее всю дорогу от дачного поселка до деревни, как однажды вот так же не отцеплялась совсем иная, но столь же глупая блажь: схожу на танцы, пойду на танцы, пусть что угодно, включая землетрясение в двенадцать баллов, но сегодня четверг, и на станции танцы, и я непременно там буду. Это происходило с ней в ту самую пору, когда она настойчиво привыкала и не могла привыкнуть к своей хромоте и думала: необходимо какое-нибудь событие, чтобы отсечь прежнее и двинуться дальше. Вот таким событием ей показались танцы на асфальтовом пятачке у станции, в сетчатом кольце зеленой ограды, где можно было очутиться или за полтинник, или протиснувшись в узкое пространство между решеткой и столбом. Лучше бы, естественно, оказаться на асфальтовом пятачке бесплатно — такое начало больше подходило для настоящего события, ознаменовавшего бы новый этап в жизни хромой Грации, и она попыталась проникнуть на танцы без полтинника — «за так», но потерпела фиаско, и надо бы ей насторожиться и отказаться от намеченного, но завелась и затарахтела, точно старый мотоцикл, и снова попыталась пролезть там, где пролезала не менее сотни раз, но в прежние годы, когда жила у тетки и еще не растолстела от лежания в больнице, а главное, обладала всего-навсего какими-то там колокольчиками, как говорила тетка, а теперь за пазухой у нее не «колокольчики», а вполне приличные по объему и крепкие груди, которые не желали сплющиваться и не пускали ее за порог новой жизни.
Но еще до этой узкой двери между решеткой и столбом было у нее и другое препятствие: тетка Вера бухнулась на колени: «Куда? Не пущу! Посидела бы со мной, старой…» Тетка обижалась и стращала ее: «Повешусь от одиночества. Ей-богу, повешусь! Ты — за дверь, а я — веревку в руки». Она укоряла Грацию: «Только появилась — и тикаешь. Никому я теперь не нужна». Жалела: «С твоей-то ногой плясать? Бедная, бедная…» И только о главном тетка Вера молчала — о Степочке, а Грация не хотела ей говорить, что нет Степочки: уехал, смылся, умер, подох, — от страха или еще по какой причине, неизвестно, но испарился с концами. Она ждала: вот-вот возникнет на пороге палаты с прозрачным кулечком подношений, но Степочка так и не открыл дверь — ни в послеоперационную, ни в общую, исчез с концами из пристанционного поселка, из ее жизни…
