Грация заметила, что Белка стала иной: у нее теперь особенно мелко вибрировали от напряжения острые, будто колючки шиповника, кончики ушей; собачий нос находился в постоянном поиске, вынюхивая опасность. И, переводя взгляд с людей, идущих по дорожке мимо домика, под которым была нора, на четыре мохнатых бело-коричневых комочка, копошащихся в плотной тени дуба, и снова поворачиваясь к людям, Белка порой ласково и горделиво — по-матерински, как еще скажешь? — улыбалась.
О щенках Грация узнала случайно. Пошла звонить Катьке Хорошиловой, а у междугородных автоматов было много народа. Три застекленные кабинки стояли на солнцепеке, рядом с въездом в дом отдыха — у металлических, всегда открытых, ворот. Эти ворота были главными, въезд — парадным, не то что со стороны Пуховки, где скособочилась некрашеная и почерневшая от дождей будка с выбитым окном и всегда пустая.
Грация заняла очередь и решила прогуляться по территории дома отдыха. Здесь, на полпути между воротами и главным корпусом, она и увидела Белку, играющую со щенками. Неподалеку на траве лежал Гришка, задрав лапы и подставив солнцу голое, в многочисленных белых шрамах, пузо.
В сумочке у Грации была пачка польского печенья, которым ее угостила Марьяна Леонидовна. Щенки печенье есть не стали, только мусолили — не обзавелись еще зубами. Зато Гришка, учуяв новый запах, ловко перевернулся со спины на ноги, поймал крекер на лету и слопал его в три хруста. Белка ела печенье деликатно, из рук Грации — откусывала мелкие кусочки.
Когда Грация вернулась к междугородным телефонам, ее очередь еще не подошла.
— Костя! Костя! — доносился из одной будки женский голос. — Костя, я хочу, чтобы ты знал, как я тебя люблю. И ребятам передай, что их люблю. И сон у меня поэтому плохой…
Женщина вышла из будки, вытерла ладонью широкое вспотевшее лицо и сказала, обращаясь к Грации:
— Слышь? Когда я уезжала, младшая говорит: «Мама, я без тебя умру!» Во ведь как любит! Она у меня красавица. Глаза вот такие большие. На Мирей Матье похожа. Не знаю почему, но очень похожа… — Женщина вздохнула и попрощалась. — До свидания, девушка. Поползу к себе… Потихонечку-полегонечку, как улитка на склоне лет.
Очередь Грации подошла минут через сорок. Но Катькин телефон не отозвался.
4
Наконец сестрицы Михановские заночевали на даче. Грацию они в Пуховку не отпустили. Спать, как всегда, устроились наверху, в мастерской Антонины, прямо на полу, и всю ночь болтали. Сестрицы рассказывали о своих приключениях — хватило до пяти утра, когда за широченным окном мастерской стало совсем светло, а внизу послышались шаги гостя из-под Киева: теперь, когда его главная работа была завершена, он все равно вставал рано, собирая в небольшие кучки опавшие листья, ломал сухие ветки и запаливал костры. Над этими кострами поднимался дым, а огня почти не было. Дым был густой, черно-тяжелый и, наверное, очень ядовитый. Но старый Ким словно бы не замечал дыма — стоял у костра, глаза его слезились, но он, показалось Грации, даже не моргал, а неотступно смотрел перед собой — на ворота, точно ждал: вот-вот они откроются, и на участок войдет его жена с внуками. Но Грация слышала от Марьяны Леонидовны, что внуки лежат в киевской больнице, в радиологии, их проверяют, и только потом, если все будет в порядке, их отпустят.
