Нас «купили» разные заказчики: я оказался в учебной роте, кривоногий — в стройбате. Мы учились на офицеров и, как обычные солдаты, чистили занесенные снегом дороги, разгружали пароходы, строили дома для военных летчиков. Однажды наш батальон попал во время учений в такую пургу, что нас разбросало поодиночке. Я вернулся в расположение батальона только на четвертый день и узнал, что Костю Чернова уже похоронили, семерых с обморожениями положили в госпиталь, а Додика Персидского еще ждут…
В общем, я стал солдатом. И тогда повстречал кривоногого. Это было после фильма «Возраст любви». В кинотеатр мы попали, отстояв сутки в карауле. Весь сеанс от наших мокрых шинелей шел пар, затуманивая изображение на экране; в тепле, казалось бы, усталость должна была разморить самых стойких, но я видел вокруг десятки широко открытых и сверкающих глаз. «Сердцу больно, уходи, довольно! — пела, любя и страдая, прекрасная аргентинка с ласкающим слух именем Лолита. — Мы чужие, про меня забудь…» И даже насмешливо-скрипучий голос Зиновия Гердта, читавшего за кадром перевод, был не в силах извлечь нас из глубины счастливой очарованности. Многие улыбались — стыдливо, смущенно. Некоторые хмурились, чтобы, я понимал, скрыть свои подлинные чувства. Кое-кто беззвучно плакал, и нельзя было спутать слезы с каплями от растаявшего на шапках-ушанках снега: у талой воды иной — светлый, без жизни — блеск.
Мы вошли в кинотеатр шумливой т о л п о й. А покидали его тихие и п о о д и н о ч к е, разобщенные, каждый в своей скорлупе, со своими воспоминаниями и мечтами. И тут кто-то бесцеремонно толкнул меня: «Здорово, кореш!» Я обернулся и сразу узнал его — по глазам: они не изменились. Голос стал мягче и звучал приветливо, губы расползлись в улыбке, а глаза, как и тогда, ничего не выражали, точно незрячие. «Мир тесен», — сказал он и протянул прямую ладонь с чуть растопыренными пальцами. В такой — открытой — руке ничего не скроешь, но я все-таки увидел в ней длинный нож с тусклым лезвием и конечно же сразу припомнил все: теплушку с черной тайгой в проеме двери, свою обреченность в пустой, рассчитанной на двадцать человек брезентовой палатке на Второй речке, кровь, неспешно расползающуюся по голому, блестящему от пота животу кривоногого убийцы, — чужую кровь, и свою собственную, черной пульсирующей струйкой, словно то был родничок, выплескивавшуюся из какого-то очень уж аккуратного разреза в рукаве моего синего плаща «Дружба»…
