Вернулась Беляева. Проходя мимо, она безмолвно прикоснулась к моему плечу. Потом явилась Воробьиха. Все молчали. Я отодвинул журнал — вернее, оттолкнул его и повернулся, чтобы взять с тумбочки работу Действовал машинально, в отупении. И очнулся, услыхав резкий окрик Воробьихи:
— Не сметь! Не трогать! Вредитель!
— Я…
— Ждите, когда вас вызовут, — сказала начальница. Губы у нее были тонкими и бледными, точно вся краска, которой она наводила «чувственный рот», вылилась под слова: «…как п о б е ж а л Сталин».
Не вызывали долго. Кажется, до самого обеда. Когда, наконец, позвонили по внутреннему телефону от директора, я был г о т о в. Только одна мысль более или менее явственно пробивалась сквозь царившую в моей голове сумятицу: «Почему судьба выбрала мишенью для своих сногсшибающих ударов именно меня?»
К директору позвали троих: Павла Николаевича, Агнию Максимовну и меня. Воробьиха и начальник наборного цеха держались в стороне. Они и друг друга-то словно не замечали, пока мы разобщенной группкой по лестницам и переходам направлялись к директорскому кабинету, и я решил: «Все, что о них судачат, — ложь». Еще больше я утвердился в этом, как только мы вошли в приемную: начальник и Воробьиха потеряли, как говорится, лицо — стали кричать, вспоминая прошлые грехи. Орали с ненавистью, злобно. А я, забытый ими, стоял у директорских дверей, слушал эту некрасивую перебранку, понемножку оттаивая, и думал все о том же: «Это кто ж сочинил небылицу про особые их отношения? Глупость какая! Разве любящие люди позволят себе такое?» Наверное, я даже улыбнулся.
— Гляньте-ка, — завопила Воробьиха, — он еще смеется! А ему рыдать надо! Горько и безостановочно…
Почти так я и рыдал спустя два месяца, пробираясь через людские колонны и толпы от типографии к райкому партии с большими пакетами, запечатанными сургучом, — их посылал партийный комитет, а я был, так сказать, доверенным лицом — курьером при пакетах с информацией. Густые толпы — десятки, сотни тысяч людей заполнили улицы и площади. На каждом углу стояли милицейские кордоны. То и дело дорогу перегораживали солдатские цепи. Чтобы гонец мог беспрепятственно проникать через все эти заслоны, на пакете — вверху — стоял какой-то специальный знак. Я размахивал перед собой пакетом, все видели мое скорбное, заплаканное лицо, озаренное еще и значительностью выполняемой мною миссии, — и расступались.
Смерть Сталина потрясла меня. Жалко было вождя. Но я жалел и себя, и других — так внезапно осиротевших. То же, был уверен я, чувствовали и эти д р у г и е. Лишь одна девчонка из комитета комсомола, которую я, по поручению секретаря, тревожно и торжественно вызвал по телефону тем ранним мартовским утром на внеочередное заседание, удивилась.
