О бунте я узнал от Любавина. Он вдруг выскочил на нижнюю палубу из корабельного нутра, необычайно взъерошенный, напуганный и одухотворенный одновременно. Клочки волос воинственно вылезали из его ушей, и не было рядом директрисы, чтобы отработанным — незаметным, как ей казалось, — движением водворить их на место. Он выпалил мне про бунт, про то, что возглавила всех — ну, не всех, только тех, кто жил в трюме, рядом с машинами, «подпольщиков», иначе говоря, — Жанна.
«Вы, пожалуйста, не удивляйтесь. У нее замечательный, общественный темперамент, — говорил Любавин, — она повела за собой массы на капитана. Картина, доложу вам, достойная кисти Делакруа. «Свобода на баррикадах» — знаете? конечно, знаете! — вот что подсознательно вдохновило нашу Жанну. Ну, конечно, и ее тезка, которую так удачно сыграла Чурикова…»
Как и любой протест, бунт, который возглавила Жанна из машбюро, возник не на пустом месте. Вдруг кончилась вода в кранах — и в душевых, и в корабельных уборных, именуемых гальюнами. Не стало очередей, но ведь и воды не стало, и спустившаяся с верхней палубы толстая, уставшая от жары молодая женщина не могла ополоснуться даже после непременного «Кто последний? Так я буду за вами».
Любавин посмеивался. Поэт веселился. У него было доброе сердце, он не держал зла на Жанну в своей душе, прикрытой рубашкой, которую каждый вечер стирала и гладила аккуратная директриса. Рубашка была из странного материала: как все, Любавин, конечно, потел, но она оставалась сухой и жесткой. Он без злобы острил по адресу Жанны, я тоже не должен был серьезничать — и сказал насчет мелких проблем, меркнущих перед заботой, которой пронизана каждая, минута нашей жизни в круизе. Полная политическая и социальная защищенность. Сдал свой паспорт руководителю группы — и никаких проблем: спи спокойно, дорогой товарищ, пока радио вновь не вызовет тебя на берег — к автобусу. А то ведь переутомишься, если начнешь шляться когда и куда угодно. И даже очень хорошо, что мало кто из нас владеет немецким, итальянским и английским, а то бы торчали в телесалоне, вместо того чтобы поджариваться на солнце, переставлять шахматные фигурки и творить визуальный блуд.
«Визуальный блуд» выскочил из меня случайно. Но выражение это понравилось Любавину. «Если вдуматься, — сказал он, — то очень многое в нашем с вами длительном путешествии визуально. Это как чай вприглядку. Есть чай вприкуску, традиционный чай. А существует и вприглядку».
