Перестали крутиться, застыв довольно высоко над землей, колеса мотоцикла. Никелированные спицы больше не рассыпали по сторонам колючие искры. Семен Лазаревич опустил на выжженную траву ноги, снял мятую панамку — под нею была гладко выбритая лысина, в которой отразилось солнце.
«Сам ты обрезанный!» — крикнул я и повертел у виска указательным пальцем, отступив ради безопасности на пару шагов. Впрочем, если бы пришлось убегать, сумасшедший ни за что бы не догнал меня. Ведь ему было под шестьдесят, а мне — всего шестнадцать.
Но Семен Лазаревич и не собирался в погоню за «сморкачом». Он опять завел мотоцикл и отправился в путь, распевая во всю глотку: «Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий…»
Свою «песню» сумасшедший орал без всякого мотива, лишь произвольно модулируя голосом. Он не глядел в мою сторону, и я застыл, пораженный мыслью: ««Неужели это он о членах мандатной комиссии и о моем костюме, перешитом из отцовского?»
Где ж еще можно так хорошо предаваться воспоминаниям, как не на старом пароходике, севшем на мель посреди Европы! Даже если эти воспоминания грустные и ты творишь самосуд…
Откуда-то между кораблем и берегом появилась одинокая чайка — серая, с круто изогнутыми, будто сломанными, крыльями. Жирная, неповоротливая, она коснулась грудью воды и пошла вверх. Ее глиссада была ленивой — чайка, похоже, и не надеялась на добычу. Зато возносилась она к раскаленному небу не по своей комплекции стремительно — этаким перехватчиком, будто убегала от чумной заразы или там, в зените, ее ожидала райская жизнь.
Солнце, видно, допекло тех, кто обосновался на верхней палубе, где не было не то что бассейна с манящей изумрудной водой, а и обыкновенного душа. Туристы потянулись в тень, в относительную прохладу кают. Железо трапа непрерывно и тяжко гудело под их ногами, изредка, как бы для контраста, тоненько позванивая.
Вслед за тремя незнакомыми мне грузинскими киношными дамами — явно, судя по комплекции, не актрисами — спускались Любавины. На грузинках были соломенные шляпы с широченными полями и одинаковые бледно-голубые мини-купальники, старательно не прятавшие все их сорокалетние избыточные прелести. Зато директриса оделась «не по сезону» — в умопомрачительное, до пят, платье, с длинными рукавами, схваченными в запястье резинкой, и длинным разрезом, обнажавшим явно удивленное такой вольностью колено. Никогда, подумал я, не наденет она этого платья в Рязани: будет дорогой заграничный наряд висеть в шкафу долго-долго и после того как выйдет из моды. Сначала Любавина продемонстрирует эту западную «штучку» ближним подругам. Не на себе — на вешалке. Затем сдвинет вешалку с платьем в край шкафа. А потом лишь инерция и приятные воспоминания не позволят отнести в комиссионку вещественное доказательство восхитительного круиза.
