В конце концов директор принял мудрое (и фатальное, как оказалось) решение. Пусть, мол, попробует учиться. Устанет. Ему непременно надоест. Маленький ведь. И восторжествует мудрость закона: до восьми лет детям в школе делать нечего.
Шурик Плаутин, к которому я тут же ринулся, остудил мой восторг: «А ты в парах по школьному двору ходил? Мальчик и девочка. Мальчик и девочка. За руки…» — «Не». — «Ну, тогда тебя приняли по-нарочному».
Однако меня записали всерьез — в журнал. И дневник выдали. А главное, я стал учиться не хуже других. Правда, однажды — возможно, именно из-за своего малолетства — пережил сильнейшее потрясение. Мы приступили к заглавной букве «С». Она начинается с точки. «Потом, — объясняла учительница, — делаешь небольшое закругление, ведешь линию вверх. Опять закругление — и большая дуга вниз». Моя, еще не доросшая до законного уровня, рука оказалась непослушной: поставив, как все другие, отправную точку, она стала крутить вокруг этой точки спираль и все не могла вырваться на простор — к большой дуге. Получился довольно впечатляющий лабиринт, за который мне вкатили «Оч. плохо». Но из школы не вытурили, и я освоил заглавную «С», а потом заимел аттестат зрелости — вопреки закону — в шестнадцать лет.
Наверное, будь я вундеркиндом, это бы сошло мне с рук. Но я родился нормальным. И в приемной комиссии юридического института впервые узнал, к чему приводит пренебрежение законом: меня не допустили к экзаменам, даже документы не взяли. По весьма разумной, как я поверил, причине. (Ведь тогда мне еще было неведомо, что в убийственной игре под названием «демагогия» участвуют два неравноправных соперника: подлец, обладающий силой и властью, и лопоухий дурак.)
«Какой же из вас судья? — удивился секретарь приемной комиссии. — Или тем более прокурор?»
Вокруг было много людей: и поступающих, и работников института. Я стеснялся их, хотел, чтобы он говорил потише, но секретарь с каждым словом все повышал и повышал голос, поражаясь моей дурости, а то и наглости. Отводя ладонью тощую папочку с документами, которую я ему протягивал, он, накаляясь, втолковывал: «Вам шестнадцать. Срок обучения у нас четыре года. И вы что, хотите почти в младенческом возрасте распоряжаться судьбами других людей?!»
Вот чего я совершенно не хотел: распоряжаться. И ни в судьи, ни в прокуроры не собирался. Мне очень нравилось слово а д в о к а т у р а. Я знал, что Владимир Ильич Ленин был помощником присяжного поверенного. В девятом классе я прочитал речи з а щ и т н и к а Плевако… Но объяснить все это человеку, сидевшему за столом с табличкой «Секретарь приемной комиссии», я не решился. Получалось бы, что ставлю себя в один, ряд, по крайней мере, с выдающимся русским юристом Федором Никифоровичем Плевако, Не осмелился я напомнить и о том, о чем всем нам твердили в школе: «Дерзайте! Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал полком!» В полку, пожалуй, была не одна сотня «других людей», а юный Гайдар ими р а с п о р я ж а л с я… Но с малых лет мне, как и всем, было известно, что́ именно украшает человека. Скромность — вот что!
