Вчера, когда терзали бедного поэта, я еще не знал, что добро с кулаками — чепуха, нелепость. Такое добро, понял я лишь сегодня, противоестественно, как белокрылый ангел с черноствольным автоматом на груди. Тут нужны просто кулаки, несущие добро. Всем нужны. Даже тому, кто на себе испытывает их удары: авось запомнит — для своего же блага в будущем.
Но эти мысли пришли позже — когда нас все-таки сдернули с мели. А до той поры моя смелость проявлялась как догадливость иных остроумцев — на лестнице: я махал кулаками после драки, когда вокруг уже была пустота. Ведь мою смелость подмял под себя и обрюхатил своим подлым семенем страх. Давным-давно.
Хорошо помню, как у нас в корректорской пахло сразу и гартом, и краской, и гальюном. Это объяснялось просто: типография. Из гарта отливались наборные строки, и он, расплавленный, дышащий какой-то особенной — жирной и пряной, что ли, — жарой, тяжело бултыхался рядом с нами, за стеклянной перегородкой, в котлах линотипов. От краски в типографии просто некуда было деваться: печатные машины, грохотавшие в трех цехах, поглощали ее центнерами, может, тоннами. А с клееваркой, находившейся этажом ниже наборного цеха, корректорская, как пуповиной, связывалась общей трубой вентиляции. И ничего: дышали. Такое было время.
В том, что я после школы оказался в тесной, сыроватой и полутемной корректорской, а не в праздничной институтской аудитории, моя мама видела перст судьбы. «Так уж неудачно, — грустно объясняла она соседям, — началась его жизнь. В полтора года он едва не умер от дифтерии. В пять лет сломал ногу. А потом, сами знаете, напал Гитлер…»
Я тоже считал, что цепь неприятностей и несчастий тянулась еще с довоенного времени. Но не с больничной палаты, куда моих родителей пустили попрощаться с задыхающимся от дифтерийной опухоли ребенком, а с последнего перед войной — сорокового — года. В августе сорокового записали в школу моего друга — Шурку Плаутина. Шурке было восемь, а мне только шесть. Но я не представлял: как это мы врозь? Он, значит, пойдет в школу, а куда пойду я? Лились слезы, на все Черкизово — московскую окраину — разносились мои вопли. Наконец мама не выдержала и привела меня к директору школы. Мои уши пылали от возмущения, горя и жалости к себе. И я мало что слышал. Поэтому их разговор передаю в мамином изложении.
Директор сказал: «Зачем нам такой маленький?» — «Он хочет. Шурик идет в школу — и он хочет». — «Мало ли кто чего хочет! По закону можно учиться только с восьми лет». — «А я вам говорю, что он уже читает и считает до двадцати… И пишет», — добавила, поразмыслив, мама. «Вот это как раз и плохо, что он пишет. Очень плохо! Придется его переучивать»…
