Вообще, следовало непатриотично признать – командировки в восточную часть Гансонии выглядели малопривлекательными, то ли дело Галлия, Альбиония или предмет мечтаний Заокеания, – и воспринимались чуть ли не как унижение, сюда направляли или совсем “зеленых”, начинающих, вроде В. или проштрафившихся, платили восточногансонскими марками и лишь часть зарплаты – твердой валютой, сто долларов в месяц, поэтому многие искали дополнительные источники заработка; кто-то утаивал часть денег, которые платили завербованным гансонцам – сущие гроши, кошкины слезы, кто-то находил иные способы прибашляться – например, покупал западные журналы и каталоги мод и переправлял домой, в Преклонию, где они весьма ценились у модных портних и в пошивочных ателье; В. не занимался ни тем, ни другим – было противно, он мечтал совсем о другом размахе. Однако и в скудной, неинтересной жизни, далекой от выдуманной писателями и киношниками разведчицкой романтики, существовала и привлекательная сторона – доступность пива, о чем в Преклонии можно было только мечтать, вопрос заключался лишь в одном – где раздобыть идущую на экспорт марку “Радебергер”; одноименный городок, где пиво это выпускалось, находился под боком, В. с коллегой быстро обнаружили ресторанчик, притулившийся к заводу, где разливался вожделенный напиток, ресторанчик, помнится, был неприметен, подъехать к нему можно было узкими улочками, многие соседи-гансонцы и не подозревали о его существовании; страсть к пиву раздула В., образовался животик, он поправился на двенадцать килограммов, кроме прочего, забросив спорт.
А дома черт-те чего творилось, именуемый перестройкой процесс раскочегарился, как паровоз, летевший вперед без оглядки, в разведгруппе, зная, с кем можно, а кого и поостеречься следует, обсуждали прочитанное в западных гансонских изданиях и в поступающих из Преклонии газетах и журналах, разоблачения казавшегося святым и незыблемым, вечным, как земля и небо, ставили в тупик, избранный парторгом В. в обтекаемой форме рассказывал на собраниях ячейки о происходящих на родине переменах, которые пугали и манили, он кожей чувствовал – начинается то, что может сулить лично ему большие перспективы, не заниматься же всю жизнь хреновиной; это звучало в приватных разговорах с коллегой, которого считал приятелем и которому единственно доверял, раскрываясь, впрочем, до определенного предела. Коллега рассказывал, как еще до приезда в Гансонию поспорил с начальством, высказал от души, что думал по поводу работы органов, его турнули, упекли в далекое провинциальное управление; В. назвал его дураком: “Ты можешь быть абсолютно правым, но кого это волнует, надо знать, что и где можно говорить, так что поступили с тобой справедливо, хреновый из тебя разведчик, если не умеешь правильно оценить обстановку”. Приятеля все еще корёжило при воспоминании о лицемерах, попытавшихся на своей “бдительности” подзаработать карьерные очки, и не согласен он был с необходимостью скрывать свои настроения в своём же кругу: какая мы после этого к чёрту разведка – пауки в банке и только! – В. доказывал ему обратное: “Не думай о справедливости, а думай о себе, о своих близких, что хорошего ты сделал для своей семьи своей откровенностью? Нам не дано ничего изменить, и жить надо для себя”.
