— Это уязвимая позиция, — вставил Питер, — сказал Р. Д. Лэинг епископу[2].
— Позволь мне закончить рассказ, — прикрикнул Данбар. — Я объяснил Уилсону, что это всего лишь способ снизить налоговые выплаты и что мы сможем обойти налог на наследство, если просто отдадим девочкам компанию. Но Уилсон не согласился: «Лучше заплатить налог, чем лишать себя собственности!»
— Ух, как же нравится мне этот Уилсон! — заметил Питер. — Вас послушать, то к нему всегда следует прислушиваться, потому что ослушаться нельзя, а как прислушаешься — так сразу ясно: у него все таблетки привинчены как надо. То есть я хочу сказать, винтики в его головах привинчены как надо.
— У него только одна голова! — нервно возразил Данбар. — Он же не гидра. Мои дочери — вот те оказались гидрами.
— Только одна голова? — воскликнул Питер. — Какой скучный парень! Когда я в антидепрессии, у меня на плечах больше голов, чем шариков в котелке.
— Хорошо, хорошо! — Данбар уставился в потолок и загудел голосом Уилсона: — «Вы не можете хвататься за капканы власти, не имея никакой власти! Это просто… — Он осекся, пытаясь избежать слова, но в итоге позволил этому слову сорваться с языка: —…прекраснодушие!»
— Ага, прекраснодушие, малодушие и удушение, — проговорил Питер трагическим тремоло, — сошествие, буква за буквой, в глубокую могилу. Как же легко мы, споткнувшись, катимся вниз по ступеням, подобно Фреду Астеру, размахивая косой, точно тростью!
— Господи всеблагий. — У Данбара побагровело лицо. — Перестань, пожалуйста, меня перебивать! Меня никто никогда не перебивал! Меня всегда смиренно слушали. Если же кто-то и раскрывал рот, то только чтобы польстить мне или сделать щедрое предложение. Но ты, ты…
— Лады, ребята! — заявил Питер, как будто обращаясь к разъяренной толпе. — Освободите трибуну для парня. Послушаем, что он нам имеет сказать!
— Я буду делать то, что, черт побери, хочу! — воскликнул Данбар. — Вот что я тогда сказал Уилсону. Я информирую тебя о своем решении, а не спрашиваю твоего совета. Просто исполняй!
И Данбар снова устремил взгляд к потолку.
— «Я не только твой адвокат, Генри, я еще и твой самый старый друг! Я говорю об этом из желания тебя обезопасить!» Ты слишком много возомнил о нашей дружбе, заорал я, нечего мне читать лекции о компании, которую я создал в одиночку! — Данбар воздел к потолку кулак и потряс им. — И тут я схватил яйцо Фаберже, которое лежало на моем столе в гнезде из салфеток — это было уже третье за тот месяц! Как же однообразны эти русские со своими имперскими замашками! Кучка еврейских выскочек-клептократов, корчащих из себя великих князей Романовых. Зачем мне это «дурацкое русское барахло!» — так вскричав, я швырнул яйцо в камин, и жемчужины и осколки эмали рассыпались по золе. Как мои дочери это называют? «Побрякушки! Дурацкие русские побрякушки!» Уилсон и бровью не повел. Эти мои «инфантильные истерики» стали почти что повседневными, вызывая озабоченность у моей команды врачей. Понимаешь, — возбужденно обратился Данбар к Питеру, — я теперь могу читать его мысли. У меня открылся…
