Все из нее мы будем пить, друзья.
Да здравствует наш полк и наша полковая
Единодушная семья!
Отпив из братины, в которую вошло четыре бутылки шампанского, Константин Константинович передал ее стоявшему справа офицеру, и от него она пошла по кругу. Когда выпил последний — стоявший слева от великого князя Цицович, все закричали «ура!», окружили августейшего поэта и стали подбрасывать его вверх. Вызвали солдат-песенников Государевой роты, и веселье не утихало до 4 часов утра.
Девятую годовщину боя у Горного Дубняка отметили еще торжественнее. В этот день у Троицкого собора Измайловского полка в честь участия гвардии в войне 1877–1878 годов, открыли памятник «Слава» — шестиярусную чугунную колонну со ста четырьмя прикрепленными к ней трофейными турецкими пушками, увенчанную фигурой, олицетворяющей Славу.
Приехал государь. После молебна памятник окропили святой водой, и полк прошел мимо него церемониальным маршем, после чего солдаты вернулись в казармы, а офицеры с императорской свитой отправились обедать в ресторан «Эрмитаж». Опять произносили обыкновенные для праздничного застолья тосты. После обеда Константин Константинович вернулся домой и, почувствовав вдохновение, за час написал новое стихотворение. В десять часов вечера в Офицерском собрании Измайловского полка приступили к праздничному ужину и великий князь, как и год назад, держа в руках подаренную измайловцам братину, начал читать только что написанные стихи:
Вся семья сошлася полковая —
Снова привелось собраться нам,
И опять братина круговая
Заходила по рукам.
Пьем мы и за Русскую Державу,
И за здравье Государя пьем,
И за вас, сражавшихся на славу
В бой под Горным Дубняком.
Выпьем же теперь и за солдата!
Осушим братину за него!
Пусть и навсегда его булата
Грозно будет торжество!
С той же доблестью непобедимой
Да сразится молодой солдат,
Как сразились вы неустрашимо
Девять лет тому назад!
Знаток литературы снисходительно улыбнется: и поэзии в этих строчках маловато, и мысль неглубокая. То ли дело современники великого князя — Александр Блок или Иннокентий Анненский. Любое их стихотворение несет гораздо большую эмоциональную и философскую нагрузку, а уж о мастерстве и говорить нечего — на три головы выше.
Знаток литературы будет примерять стихотворные строчки о сражении под Горным Дубняком по себе и окажется прав: здесь нет оригинальных поэтических образов, нет самобытности взгляда на мир, как у лучших русских поэтов конца XIX века. Но представим, что великий князь заговорил бы с военными, побывавшими на русско-турецкой войне, языком Блока или Анненского, наполнил бы стихотворение об измайловцах мистикой, неизбывной тоской, одиночеством, безысходностью, дикими страстями человеческой души. Сначала бы военных охватило недоумение: о чем это он говорит? Мы, кажется, собрались отметить годовщину сражения, а не философствовать. Потом стали бы перешептываться, что великий князь, кажется, спятил, как и его прадед Павел I. И все бы разошлись расстроенные, что шли на военный праздник, а попали на философическую лекцию.
