невыносимой, но человек не должен превращаться в животное. В Ленинграде в
Институте Вавилова хранилась коллекция, двадцать тонн отборных сортов
пшеницы. Сотрудникам хватило бы пережить блокаду, а они умирали от голода.
Рядом с хлебом. И не трогали образцы. Они были идеалисты, их сознание
определяли не материя и не экономика. И не девиз: «А что я буду с этого иметь?» У
них были честь и совесть, национальное достоинство, историческая память. И
безымянная гибель…
Джумабаев был очень плох, горловой его хрип слышался в коридоре. Из
последних сил он манил меня пальцем и хрипел в ухо: «Доктор, мне нельзя…» –
«Спокойно, Джумабаев, спокойно, никто ничего не знает,– начал я ему внушать. – Я
с вами, сажусь рядом. До утра».– Придвинул табуретку к койке, сел, положил руку
ему на рубашку, и он сразу как в прорубь провалился, захрапел. Ему остро не
хватало покоя, сна под моей охраной. Он ни на миг не забывал, что попал в нашу
воровскую беспощадную Сору. Я ему убрал страх, а это важнее любых лекарств, и
он храпит, содрогаясь тяжелым телом, и сползает с подушки, захлёбывается, а я его
подтаскиваю к изголовью, сижу радом и караулю.
В половине четвёртого утра начал экзетировать больной Васеньдин,
гипертоник, молодой, двадцати семи лет. Криз начался вчера, давление 240, потом
резко упало, и он ни рукой, ни ногой, ни языком – инсульт, паралич. Папаверин с
дибазолом, сульфат магнезии, сердечные, он только глазами хлопает и смотрит
мимо. Эх, Васеньдин, «немочку бы мне». Ехали мы с ним одним этапом из
Чимкентской пересылки. Он сел уже в пятый раз, хотя вроде и не вор, шоферил в
пригороде. То за хулиганство, то за телесные повреждения, просто за
безалаберность. Гипертония чаще хватает людей серьёзных, страдающих от
несправедливости, а он беспечный, выпить любил, спеть «Сормовскую
лирическую», очень проникновенно выводил: «И скажет, немало я книг прочитала,
но не было книги про нашу любовь». Воевал в Германии, там победы дождался,
скоро уже домой, а он ни одну немочку не попробовал – как же так, чем он хуже
других. Не уеду, пока не попробую. И вот катит он на «студебеккере» летом, один,
уже тепло, видит, идёт розовенькая, как поросёнок, фигуристая, и передок у неё, и
задок. «Я ей – ком, фрау, ком, а она в сторону. Нет, говорю я себе, не уйдёшь,
