То ли первая, ещё сталинская «полуоттепель» помогала (уже не 37-й, но ещё не 47-й), то ли мальчишеское нахальство делало это опасное море ему по колено. Вообще, ноу-хау «действуй, как будто так и надо» (и все решат, что тебе и впрямь положено) он опочил именно тогда: бери, пока вокруг не успели очухаться, а когда опомнятся, тебя уж след простыл.
В «Метрополе» и «Национале» тогда вообще концентрировалось всё самое вкусное: вкусные обеды, вкусные запахи, вкусные сигареты, вкусные напитки, вкусно одетые люди с вкусными паспортами, говорящие вкусные слова на вкусных ароматных языках. Чтобы всё это безобразие было легко контролировать, его лучше было собрать вместе: и надо же какая удача, до «Метрополя» и «Националя» можно было буквально доплюнуть из здания на Лубянке!
Там же, в этом дипломатическом офшоре, Луи знакомится с мальчиком, которому была уготована ещё одна фантастическая карьера: с мамой, сотрудницей Внешторга, только что вернулся из Англии будущий личный переводчик Брежнева и Хрущёва Виктор Суходрев, который, как в бородатом анекдоте, «такой маленький, а уже по-английски говорил». Советский школьник, знавший английский лучше учительницы по английскому, — вот была настоящая диковина для Луи. И с Суходревом, по сути ещё ребёнком, семью которого за неимением квартиры поселили в «Национале» же, Луи хочет дружить. Витя (Виктор) рассказывает Вите (Виталию) о жизни в Англии.
В начале 1947 года многие уже дорожат знакомством с импозантным, даже изящным, раскованным молодым человеком с утонченными, непролетарскими манерами, артистично приобретёнными у членов дипломатического корпуса. Точёный профиль, такие же, точёные, очки с тонкой позолоченной (или уже золотой?) оправой. Округлый овал лица, тогда считающийся эталонным в мужской красоте. Это студент Юридического института, советский сотрудник бразильского посольства, мечтающий о Бразилии (но согласится на любую другую заграницу) Виталий Евгеньевич Луи.
У него в жизни почти всё хорошо: почти — потому что хорошо, но мало. Он мечтает о шикарных костюмах, персональных автомобилях, собственных дачах, о том, что теперь нам продаётся как dolce vita, крошечный, почти микроскопический краешек которой он мог осязать в «Метрополе». Но ещё больше он мечтает о дальних странствиях: нет, он не хочет навсегда бежать из страны, которую выбрали убежищем его далёкие французские предки, он хочет быть «человеком мира» — который волен уезжать, уплывать, улетать, возвращаться, не делая разницы между «тут» и «там», «у нас» и «у них», «здешним» и «тамошним».
