— Дура! Не знаешь, чем это пахнет?
— Нет.
— Так сиди.
Однако Шарганчик не унимался.
— А просто напишем — да здравствует!
— А чего здравствует-то?
— Поставим, а там разберутся.
— Не стану. Здравствует, здравствует, а чего — не известно.
— Ну, как хочешь.
— Вот мы что напишем. Бери карандаш… Потому как Советская власть есть алимент трудовых прослоек, в корне и на основе иду на защиту мировой перспективы…
— Это не то что у меня, — бормотал довольный Шарганчик, медленно выводя на бумаге заглавную букву. — Ну-ко еще, я забыл.
— Потому как Советская власть есть алимент… есть алимент… Тьфу! Забыл.
— Ладно, не сердись, что-нибудь придумаем.
Покончив с едой, Федька достал старые корки от книги, в которых хранились его дела, велел Алехе подать с окошка чернильницу и любовно взялся за ручку.
— Надо, парень, торопиться. Сам знаешь, какие дела сегодня.
— Знаю, — ответил Алеха. — Да мы на своем настоим. Вспомни-ка, что раньше было!
— Было, да сплыло, — задумчиво ответил Федька и склонился над бумагой.
А были в Федькиной жизни совсем иные времена.
Десять лет тому назад, худ, как охлестанный веник, с винтовкой за плечами, с наганом в кобуре, грозен и незнаком явился он в родную деревню. С радостным воплем бросилась навстречу ему жена, но он сурово отстранил ее от себя и вместо приветствия, вместо ласкового слова спросил, насупясь:
— Ну, вот что — кто у вас в комитете?
— Там начальником Василий Иванович, — испуганно ответила готовая расплакаться Анюта, не понимавшая, что это приключилось с Федькой.
— Мироед!.. А землю делили?
— Какую землю?
— Такую, дура! Всю, котора нам принадлежит, трудовому классу.
Не дожидаясь ответа, побежал Федька к старосте. В избе у него первым делом сбросил со стены и смял ногами портрет какого-то генерала в очках и с орденами во всю грудь, вырвал у девочки, игравшей на полу, объявления шестнадцатого года и изорвал их в клочья. Затем полез он к божнице — но тут староста Миша Носарь пришел в себя и схватился за полено:
— Ежели ты в рассудке, так бить стану, а ежели с ума сошел — свяжем.
— Молчать, гидра!
Ругань была тем более обидна, что Носарь не понимал ее, и когда Федька снова полез к иконе, попутно швырнув на пол портрет Ивана Кронштадского, он крикнул взрослым сыновьям своим:
— Вяжи его, Ванька, чего тут канителиться! А ты, Гришка, за народом беги.
И тут доброго молодца, прошедшего сквозь огонь и грохот бесчисленных кровавых схваток, сквозь революцию, сквозь митинги и солдатские комитеты, двое безоружных, как пить дать, смяли. От неожиданности и злобы Федька даже говорить не мог — только лежал да скрипел зубами.
