- К бою, товарищ Ильюхин... - Авдеев рванул из кобуры револьвер и, не целясь, выстрелил в Долгорукого. Нагорный стоял недвижимо, второй матрос мелко перекрестился и прошептал отчетливо:
- Седнев я. Делай свое дело, братишка. Куда мы денемся...
Ничего не соображая и подчиняясь вдруг непостижимо возникшему зову и музыке - она этот зов сопровождала и была так знакома, так знакома... вытащил Ильюхин свой офицерский самовзводный и дважды надавил на спусковой крючок. У Нагорного вышибло левый глаз, и ударил тугой фонтан крови, Седнев сложился пополам, не охнув, без стона.
- Умеешь... - вгляделся Авдеев, пряча револьвер. - А то я до конца сомневался: одно - поливать из пулемета безоружную толпу, совсем же другое - глаза в глаза. А, товарищ Ильюхин?
- Не терзайся, Шура... - отозвался Ильюхин. - Нам теперь с тобою пуд дерьма скушать надо, не так ли? Ты готов следовать воле и целям Феликса?
- Не был бы готов - не стоял бы здесь, рядом с тобою! Я понимаю, Сережа: они трое как бы ни в чем и не виноваты, разве что... Э-э, говно! Да ведь если мы не подтвердим в глазах Шаи, Лазаревича1 и урода Белобородова своей преданности - чем мы поможем Феликсу? Ну и то-то...
Повернул Ильюхина к себе, вгляделся:
- А ты уверен, что Феликсов план - здоровье, а ленинский - гроб?
- Теперь уверен. Прозрел. - Сжал кулак. - В России - 150 миллионов. Так - половине кранты. А эдак - только четверти. Почувствуй разницу, товарищ. А если на полную откровенность - посмотрел я сейчас на эту девушку... - Ильюхин закрутил головой. - Да хоть по какому плану - ее-то за что?
- А там еще три дочки на подходе. И мальчишка, - остро взглянул Авдеев.
- То-то и оно... Чей был приказ, чтобы этих - в расход?
- Мой, - прищурился. - Ради того, чтобы нам доверяли Юровский, Голощекин и прочие...
- А... Свердлов? Он как? Ну - в нашем деле?
- Свердлов без Ленина - ни шагу. А по натуре он - говно. В проруби.
Обратно домчались за три минуты. Авдеев остановился на пороге.
- Зайдешь? Поедим, то-се...
- Не теперь...
- Возьми авто?
- Я человек простой... - И Ильюхин зашагал в сторону "Американской".
Плотские утехи с Татьяной продолжались каждую ночь. Однажды Ильюхин почувствовал, а потом и понял: все. Амба. Еще один раз - и он труп. И тогда решил идти напролом.
После вечернего чаепития, когда Татьяна начала плотоядно стелить постель, спросил тусклым голосом:
- Скажи, любимая... А что тебе велели... Ну, следить за мной, прислушиваться? И докладывать, да? Кому ты докладываешь?
