— Зачем ты с нею связалась! Если б не это зелье и не мой обморок…
— Так или иначе он бы зарезал ее! Ты видел нож? У нас таких нет. И он заточен, как бритва. Это предумышленное убийство, продуманное, подготовленное… И во имя показухи перед дряхлой Европой мы отменили смертную казнь! — простонала мстительная мать.
— Ты добьешься пожизненного.
— Мне этого мало!
Месть или ревность беснуются в неистовой этой женщине?
— Дорогая, ты в шоке, — я с братским чувством погладил ее плечо в черной шершавой ткани. — Почему Громов так легко раскололся?
— Потому что оставил на месте преступления убийственную улику. Сначала я увидела кровь, потом нож, он блестел в лучах солнца из окошка… И в этой невыразимой тишине зазвенела металлическая мелодия. Взгляд мой наткнулся на сумочку на тахте, и я поняла, что звонит мобильник. Вдруг умолк.
— Вагнер два дня звонил — длинные гудки.
— Я взяла аппаратик в Москву и спрятала в чулан, ничего в нем не тронув. Еще в сумочке было писательское удостоверение, такое же, как у меня: Юлия Федоровна Старцева (Глан).
— Сумочку взяла ты, понятно. И фотографию?
— Какую фотографию?
— За рамой зеркала.
— По-моему, там не было… Чья?
— Не рассмотрел. Что дальше? — меня терзал азарт, так же как ее — месть.
— Мобильник вновь зазвонил, от неожиданности я уронила сумочку, нагнулась: возле ножки столика, почти на виду — авторучка. Синий паркер с белой монограммой: Божественному Юлию.
— Ты видела ручку у Громова?
— Это мой ему подарок к тридцатитрехлетию.
— Он не мог забыть ее в доме раньше?
— В четверг днем мы с ним заходили в «Библио-Глобус», где он дал автограф одному из своих полоумных поклонников. Расписался паркером. А еще в сумочке был ключ от входной двери.
На свет возник второй прозрачный пакетик с ручкой и третий — с огромным «французским» ключом: железная леди держала их на весу за кончики крупной недрогнувшей рукой.
— Вот почему я и говорю: никуда не денется, — в голосе чуть ли не торжество… внезапно лицо ее замкнулось. Я обернулся на шаги: по коридору шел некто щуплый, рыжий, элегантный. Подошел к нам и сказал с ледяным презрением:
— Этого следовало ожидать при такой матери, как ты.
Столетняя смерть косила у себя во дворе — зрелище, достойное средневековых мэтров: старуха в черном подрезает косой нежную зелень жизни… Но ирония моя не снимала душевной жути, отнюдь, словно усиливала ее. По пути я чуть не наступил на лохматого кота, растянувшегося в траве. И показалось мне (ко всем прочим тяжелым впечатлениям), что он мертв: стеклянный взгляд, потускневшая шкурка, застывший оскал… Нет, зверек подрагивает редкой дрожью…
