Маня нажала на пульт, в наступившей тишине я услышал свой голос:
— Что же она пишет? — мне было нехорошо (физически) и страшно (метафизически).
— Порнографию, — был ответ.
Я обернулся: это сказал отец. И уточнил:
— Хуже чем порнографию.
Они все стояли в полумраке прихожей, светотени от экрана пробегали по лицам; подумалось: суд присяжных.
— Тогда ее надо остановить.
— Каким образом?
— Я поговорю с ней.
— Да вам-то что за дело? Кто вы такой?
Платон Михайлович, опередив журналиста Страстова, выступил: внук, мол, и наследник адмирала Черкасова, писавшего морские повести. «А, помню, порядочный человек», — кивнул Старцев; из телевизора донеслось: «Тайна моего творчества…»
— Выключи!
— Папа, надо же узнать эту тайну.
— Я прошу тебя.
Маня послушалась, мы — почему-то парами под конвоем «живого классика» — вернулись в выпивальную комнату и выпили. Тимур, закусывая соленым огурчиком, произнес примирительно (или, напротив, провокационно):
— Как это ни прискорбно по высшему счету, Федор Афанасьевич, свидетельством ее правильной линии является все возрастающий успех в цивилизованном мире. Ведь непрерывные переиздания…
— Дешевка! Реклама! — бросил Старцев, а Джон Ильич взвился, как застоявшийся конь:
— Вот уж не дешевка! (Я понял подоплеку его скандального появления.) Не буду называть цифр, не буду, под раскаленным утюгом не буду! — замахал руками. — Каждый роман обошелся в копеечку, но каждая копеечка вернулась с детками. Особенно «Двуличный ангел», который получил Анти…
— Да знаем! — повела Тихомирова дымящейся сигаретой в левой руке и осушила бокал красного вина; ленивые жесты, ленивая поза полного тела; но эта ее безмятежность показалась мне обманчивой из-за сверкающих беспокойных глаз. — Копеечная культура.
И Юлий Громов (какой-то то ли «левый», то ли… словом, скандальное имя, тоже на слуху) подал строгий голос:
— Ладушка, это нормально: попса для плебса. Посвященные ее не читают.
— Не знаю, кто тут и во что посвящен… — начал хозяин скептически, но Покровский, сосед мой по площадке, страстно перебил:
— Вы все не о том спорите! Дело не в эстетике, а в этике. Пишет Юленька превосходно, но тем вернее губит свою душу.
— Ой-ой-ой, какие мы нежные! — передразнил трепетную интонацию Платона
Михайловича издатель. — Вы не умеете, а она умеет.
— Что умеет?
— Продать.
— Вот именно! Она профанирует христианские мотивы. Вы не понимаете, что ее ждет там?
— Где? — удивился Джон Ильич.
— В посмертии.
— Слыхали! — отмахнулся издатель. — Ваш плачевный журнальчик народ пугает. Юла в эти детские страшилки не верит. А если поверит, — он пожал плечами, — успеет замолить грехи, молода. Гениальный ребенок.
