— Успех заслуженный, отдаю должное. Нас сдерживали всяческие табу — цензура и самоцензура, — а они абсолютно свободны, пора это понять. Они — другие. Что уж там Федор пыхтит, зелен виноград, видно.
— Абсолютно свободны? — переспросил я. — Лада, так не бывает. И какой ценой успех — богохульством?
— Алексей, не говори красиво. У Юлии Глан есть стиль.
На пороге бесшумно (я вздрогнул) возник юноша. Ведь как подкрался! Невысокий, тоненький, в белой водолазке и белых штанах… как зажженная свеча — бледное лицо под шапкой огненных кудрей.
— Мам, — сказал Рыжик басом, — подай копеечку.
— Во-первых, вчера подавала. Куда дел?
— Ну, мам!
— Во-вторых, что за невоспитанность?
— Ах, добрый вечер! — раскланялся юноша, едва взглянув на меня.
— Алексей Юрьевич, это мое единственное сокровище — Денис. — Тихомирова достала из пижамного кармашка ключ, перегнулась через поручень кресла и открыла ящичек изящной тумбочки; кокетство женщины с появлением сына сменилось сдержанным достоинством. — Сколько?
— Ну хоть тысчоночку.
Принял купюру и исчез так же внезапно, как появился. Мы выпили, добив бутылку, Лада закурила. Курила она непрерывно, как и Старцев, Покровский, как мой дед — манера, ставшая сущностным элементом образа жизни, средством приглушить творческий темперамент, нервность, страстность, напряг.
— Почему ты сказал тогда на юбилее, что Юле грозит смерть?
— Про смерть сказала ты.
— Разве?.. Впрочем, женщины всегда преувеличивают.
Я даже рассмеялся.
— Ты настоящая женщина. Но вот и Старцев тоже твердит про смерть. Странно.
— Когда ты его видел?
— Сегодня у него на даче. Там был и Тимур Страстов.
— Охотится за Манюней, — процедила Тихомирова, — прежде Юлы добивался. А отец слеп, понятно, одну упустил…
— Ну и как, Тимур добился?
Чувственные губы ее тронула слегка презрительная улыбка.
— Это уж ты у подружки своей спроси. И не ревнуй задним числом, человек должен получить свою долю удовольствия. Впрочем, — вдруг добавила она проницательно, — я не ощущаю в тебе страсти, ты не влюблен в нее.
— Вот как?
— Вот так: ты вознамерился изгнать беса. Князь Мышкин и Настасья Филипповна — любовь из сострадания, нелепая и книжная. И хотя он был монахом в миру, помнишь, чем дело кончилось?
— Ее зарезали, — вырвалось у меня; из коридора, словно в ответ, затрещал телефон.
Она вышла, я прислушался: «Где ты пропадал, Юлик?.. Нет, не едем… Я позвонила и отказалась от путевок… Просто расхотелось…» Я быстро подошел к ней. — «Это Громов? Он мне нужен, простите». — И взял у растерявшейся женщины трубку, донеслось: «Что за каприз, Ладушка? Я вещи собираю…»
