— Вы похожи на деревянное изваяние, — язык мой развязался, — представляете, пролежало в земле с двенадцатого века.
— Вот, должно быть, страшилище.
— Языческая богиня великолепных пропорций.
— А, ну ладно. И дерево не сгнило?
— Насквозь прокоптилось огнем и дымом, видать, из костра спасли.
— Какая именно богиня? — заинтересовалась Тихомирова.
— Лада. Славянская Венера.
Она улыбнулась и подлила бордо в бокалы.
— Лада Алексеевна…
— Хотите на брудершафт?
— Хочу.
По проторенной дорожке идем! Выпили, поцеловались, не уснули. Я встал с колен, сел в свое кресло и слизал ее помаду с собственных губ. Она закурила, я обратил внимание (после чувственного пассажа) на обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки.
— Ты замужем?
— Не бойся, мы давным-давно разъехались.
— Да я и не боюсь.
— Скажи-ка честно: зачем ты все-таки пришел ко мне?
— Любопытство. У меня не было знакомых — писательниц.
— А теперь целых две! Хочешь сравнить нас с Юлой?
— Может быть, хочу.
— В каком плане?
Я улыбнулся и промолчал, а она продолжала:
— Ты так и не ответил на мой вопрос: где пахнет печкой и Сен-Лораном?
Ко мне вернулась трезвая осторожность.
— Стараюсь вспомнить и не могу, как во сне. Может, у тебя и дети есть?
— Есть. У меня есть все.
— И друг? Это Юлий Громов, да?
— Алеша, ты любопытен, как женщина.
— Нет, скажи!
— Ты лучше скажи: у вас с Юлой серьезно?
— Не знаю.
— Ты ведь пришел про нее узнать, правда?
— Что узнать?
— Ну, не притворяйся. Платон наверняка тебе доложил, что я была близка с семьей Старцевых.
Я отвел взгляд от карих глаз, не подтверждая и не отрицая: пусть выговорится.
— Что я с Марией дружила, да?
— Он про Марию сказал, что она таинственно исчезла.
— Это так. Тебе-то что за дело?
— Есть дело. После ее исчезновения ты, наверное, старалась заменить девочкам мать?
— Тебя тянет на банальности! — отрезала Лада с непонятным мне раздражением… или понятным: опять допустил намек на возраст?.. — Может, и старалась бы, но Федор такой собственник… Получил по заслугам.
— Ты имеешь в виду уход Юлии из дома?
— Между нами говоря, девчонку следовало бы выпороть за скрытность, но, с другой стороны, она сумела доказать своей право на свободу. То, на что у меня годы ушли, она получила за считанные месяцы.
— Литературный успех?
— Да, и куда более оглушительный.
Горечь, прозвучавшая в этих словах, подсказывала мотив: где-то в печати уже мелькал такой неологизм — сальеризм. Разъедающая душу зависть к чужому успеху — так ядовитое лекарство разъест пробку пузырька и вырвется смертоносный миазм. Тихомирова словно спохватилась:
