. Речь идет о дискриминации значительной по численности социальной группы: с января 1942 г. по 1 марта 1946 г. на проверку в ПФЛ и ИТЛ ГУЛАГа было направлено около 760.000 человек (из них около 650.000 военнослужащих), вне лагерей в годы войны проверку прошли по меньшей мере 585.108 «окруженцев» и бывших пленных и еще 1.313.348 военных в ходе послевоенной репатриации
[5].
Несмотря на то, что советская пропаганда регулярно обращалась за примерами постыдности плена к «истории»[6], нет оснований считать, что такие представления существовали «испокон веков»[7]. Часто упоминаемый в связи с этим князь Святослав с его «мертвые сраму не имут»[8] не только сам брал пленных[9], но и хотел получить обратно своих плененных воинов[10]. Судебник 1550 г. поощрял возвращение из плена, обещая свободу бежавшим из него холопам, а Стоглав 1551 г. вводил в качестве налога для выкупа пленных «полоняничные деньги»[11]. Петр I в воинском артикуле подробно, в духе камерализма, расписал возможные обстоятельства попадания в плен и выделил среди них те, за которые полагалось наказание[12]. Вернувшиеся из шведского плена после Северной войны не стеснялись требовать уплаты жалованья за проведенные в плену годы, а власти не видели проблем в награждении за тяготы плена повышением по службе[13]. В начале 19 в. плен «рассматривали не как предательство или трусость, а как несчастье, которое произошло с человеком»[14]. Представления о позорности плена до революции можно найти только в среде высшего офицерства[15], что в годы Первой мировой войны вылилось в ряд дискриминационных практик: «честным солдатам» приказывалось стрелять в спину сдающимся в плен[16], а бежавшие из плена подлежали допросам об обстоятельствах пленения и поведения в лагерях[17].
Положения о моральной недопустимости плена для русского воина, о предпочтительности самоубийства пленению было важной пропагандистской установкой сталинского периода. Однако это был идеологический канон, не закрепленный в культуре, не самоочевидный для ее носителей, требующий постоянного повторения[18]. Моральная неприемлемость плена вытекала не из исторически сложившихся воинских традиций, но главным образом из характера большевистской партии, особенностей внутрипартийного дискурса и личных предпочтений Сталина. Все имеющиеся свидетельства показывают, что военный плен советский диктатор неизменно помещал в негативный контекст[19]. Военнопленные, выпавшие из-под идеологического контроля и контактировавшие с врагом, не могли не вызвать подозрений. Хотя, как будет показано во второй главе диссертации, отношение государства к проблеме плена в годы Великой Отечественной войны отличалось непоследовательностью и прагматичной терпимостью, вызванной, прежде всего, нехваткой людских ресурсов.
