С докладной запиской надо было решать. Она осталась в каюте, но даже в «Капернауме» не давала покоя Василию Выре. Эти соображения вместе с бензиновой отрыжкой омрачали торжественный «прикладной час». Выра пробовал перебить отрыжку вяленой треской из буфета, которую обмакивал в рыбий жир, оставшийся во вскрытой банке. Ничто не помогало. Ничтожная примесь горючего, каких-нибудь сто граммов на бочку, и флакон обыкновенных чернил специально добавлялись интендантами в ректификат, выдаваемый для протирки оптики и для других технических нужд. Рецепт почти безвредный, но те, кто решался употребить жидкость для иных целей, неизбежно превращали горло в подобие выхлопной трубы.
— Тут на меня обиделся боцман. Просится на Рыбачий.
— Отпусти, — сказал Максим.
— Понимаешь, он ждал ордена, получил медаль…
— Будто не знаю твоего Лешего?
— Хлопец, верно, ершистый, зато моряк.
— Моряк? А ты стань на место Осотина. Смог бы требовать себе награду, если даже и заслужил?
— Требования не было, — смутился Выра. — Только намек.
— Или ты ошибся и самолет сбил он?
— Исключено.
— На что же тогда намек?
Логика была железной, и это задело Выру:
— Не станешь отрицать — он свое дело разумиет. Такие специалисты на дороге не валяются.
— Не стану. Но объясни, почему команда «семерки» обрадовалась, когда ты забрал Лешего.
— Обрадовались?
— И не скрывали.
— Может, и про меня так?
— Только не прибедняйся, — рассердился Максим. — Провоевал год без единой царапины, без потерь… Ещё не известно, как будет у них со мной.
— Ну, о себе ты загнул.
— Ты мне веришь, знаю. А вот они пока — нет.
— Ладно, оставим это, — сказал Выра, хотя слышать такое было приятно. — Я спрашивал в том смысле, что любой командир ещё и человек.
— Ну, если интересно… Только не обижайся. Думаешь, никто не видел, как ты предпочитал наводить порядок руками своего боцмана? А он уж старался, из кожи вон лез.
Слушай такую вещь, — перебил Выра и остановился перевести дух. Нельзя сказать, чтобы услышанное явилось такой уж новостью. Разве он сам не замечал, что боцман перегибает? Видел, даже поругивал, но ни разу не вмещался, не наказал. Однако всегда есть разница между собственными сомнениями и хлесткой формулировкой в лицо. — Раньше чего молчал?
— Не было повода, — усмехнулся Максим.
Подавляя досаду, Выра откинулся к спинке стула. Было ясно, что дело не только в поводе. Василий и сам не представлял, как бы перенес непрошеные советы, особенно со стороны своего стажера-помощника. Так или иначе, откровенный разговор состоялся и многое, очень многое прояснил. На прежнем катере Осотин не посмел бы требовать для себя привилегий, особливо за счет других. А тут, гляди-ко, развернулся. Между прочим, это означало, что Василий Выра вовсе не такой уж педагог, как считал комиссар. Но положение командира обязывало, и признаваться в ошибке не хотелось даже лучшему другу.
