— Ты обиделся? Прости… я не хотел, — сказал сын.
— Нет, нет, — сказал отец. — Все это чушь… Только вот ты никак не хочешь понять меня.
Сын засмеялся и сказал ему по-дружески:
— А знаешь, ты стал слабоват. Раньше ты после этакой дозы вел себя иначе. Мне помнится, ты пел раньше песни. Помнишь, ты пел: «Зять на теще капусту возил, молоду жену…»
— Это я пел, когда жива была теща, — перебил его отец. — Она была жеманница, твоя бабушка. И вообще мы с ней были друзьями.
— Ты и потом это пел, — сказал сын. — Но хватит об этом. Поговорили и хватит. Надо мыть котелок, а ты здесь устраивайся поудобнее.
Он спустился вниз, зачерпнул котелком теплую и мягкую воду и, присев на корточки, услышал тугой комариный звон. Но то были незлые, некусачие комары, и они мирно и обиженно звенели над тростниками, пока он мыл котелок, оттирая его илом.
Лунный свет маслянисто лежал на воде, и порой казалось, что не было впереди никакой воды, а было какое-то ртутное, зыбкое сверканье.
Он давно уже вымыл котелок, и руки его были черные и замасленные, но ему не хотелось уходить от воды и было приятно смотреть в это сияние, в эти обтекаемые глыбы лунного вещества, которые покоились у ног… Казалось, что воды и не было никакой, и только когда невидимые теперь, но такие же быстрые и стремительные, как днем, жучки-наездники царапали вдруг это лунное великолепие, тогда понятно было, что под ногами покоилась тихая, оцепеневшая вода, по которой скользили, как голубые искры, торопливые насекомые… Но это проходило, и опять ему грезилось, будто присел он на краю какой-то сияющей, синей пропасти, на краю провала в вечность, в воспоминание, в зыбкое прошлое…
«Между прочим, — подумал он, — лунный свет тревожен и спокоен одновременно. А это сбивает с толку».
…Дом, в котором их застала война, был где-то за синей пропастью, за дальним берегом, который надвинулся в ночной темноте и стал казаться близким, хотя, может быть, и трудно было теперь сказать, что это темнел тот самый берег, на котором стояло сено и росли большие березы… Дом был еще дальше, за теми березами, за далеким лесом, который отсюда совсем не был виден. Он стоял рядом с железной дорогой, в деревне, которая оседлала шоссе. А по железной дороге мчались тогда товарные поезда с пушками и солдатами…
Когда началась война, они жили на даче в одном из тех одинаковых деревенских домов, перед окнами которого росли запыленные кусты сирени. В доме было электричество, и по вечерам на терраску прилетало много мотыльков. Около дома был узкий и маленький дворик. Там лежало трухлявое бревно и росли лопухи… Они всегда были шершавыми и холодными, эти лопухи, и под ними на жирной земле жила большая серая жаба, которая однажды напугала Сережку, показавшись ему в образе зайца. Но, может быть, это и был заяц, вернее, один из тех серых кроликов, которых разводил хозяин дачи. Может быть, в тот раз под домом сидела не жаба, а один из серых кроликов, а Сережка принял его за жабу, которая жила в лопухах… Он очень напугался тогда. Под дом ходили куры, и кто-то сказал, что они несут там яйца. Сережка хотел посмотреть, как несут куры яйца, и полез под дом. И вот тогда-то, забравшись в душный полумрак, он увидел возле кирпичного столба, на котором стоял дом, увидел в гнилостных сумерках эту огромную и спокойную жабу. Она смотрела на него, и у нее колыхалось горлышко от удивления…
