«Сегодня, стало быть, — подумал он. — Ну ладно… Приснилось».
Иван приехал днем на такси и прямо с дороги прошел к дочери, шумно поздравил ее, сверток положил в ее руки, денег дал рублей сто, расцеловал зардевшуюся, опаленную мучительными родами и весенним солнцем белозубую с обкусанными губами дочь свою, родившую ему внука.
— Ну черти! — говорил он. — Дедом меня сделали! А где Генка?!
И все отвечали наперебой — свекровь, сестра и дочь, что Генка на работе, ремонтирует трактор в мастерских, готовится к севу.
Был он статен, этот Иван, с серебряной головой, с черными глазами, запавшими глубоко и хитро, с весельем и радостью в этих глазах. И дочь однобоко и странно улыбалась, разглядывая зачарованно своего отца, его пальто цементного цвета, которое он и снять не успел.
— Раздевайтесь, папа, — сказала она ему. — Спасибочки вам за все.
А свекровь поклонилась с нешутейным уважением и сказала:
— Спасибо вам, Иван Николаевич, и от меня. Милости просим гостем быть.
Сестра ее тоже поклонилась.
А Иван махнул рукой.
— Нет, — сказал, — к старикам пойду. Сто лет не видел ни матери, ни отца. Живы?
— Живы, слава богу…
— К ним побегу, — сказал Иван. — Извиняйте. А потом опять к вам. Так до завтра и пробегаю. А завтра на станцию бегом. Жизнь! — говорил он уже около дверей. — Шлифует, как волна. Одеваться вот заставляет во всякие шляпы да галстуки. Туда-сюда побросает, и, глядишь, от Ивана только один нос его остался, а на глаза то ли профессор, то ли генерал в отставке. Ха! Шлифует жизнь! Извиняйте…
Когда он ушел, шумный, большой, пахнущий благополучием и новыми одеждами, дочь развернула бумагу, и руки женщин потянулись к шерстяным, мягеньким ползункам, шапочкам, рубашечкам, распашонкам и всяким там пинеточкам, штанишкам.
Жесткие эти руки нежно щупали тонкую, цепляющуюся за кожу шерсть, словно ласкали.
— Вот уж приданое так приданое! — говорила свекровь. — Игорьку-то нашему от дедушки. Вот уж приданое-то… Царское! Счастливый наш Игорек.
И были они тихие и счастливые.
А старая мать уже знала о сыне, вышла на крыльцо встречать и, завидев его, стала утирать слезы кончиком платка, пошла к нему, блестя слюдяными глазами и улыбаясь мучительно.
Иван ее обнял и привлек к груди, маленькую, теплую от слез, молчаливую, и говорил приглушенно:
— Ну-у… Ну, хватит! Ну ничего… пошли в избу… Пошли.
Мать покорно шла под его рукой и кивала старику, который тоже стоял на крыльце и покашливал. Она смеялась ему светло и беззвучно, чувствуя радость мужа и его волнение.
