Вслед за ранними октябрьскими морозами вновь наступила оттепель. Мысленно ругая уличанских старост за неубранную грязь на мостовых из толстых сосновых плах, Василий Есипович отправился на Рогатину[8], где в Вечевой палате вершил дела степенной посадник[9]. Помимо конфликта с Немецким двором, который необходимо было поскорей разрешить, Василий Есипович желал знать последние новости о намерениях московского князя. Интерес был кровный. Отчинные деревни тысяцкого примыкали к границам Московии, и в случае неизбежной войны нужно было спасать добро, лошадей, скот, выводить людей. Тяжёлые думы одолевали его, мешая сосредоточиться на повседневных обязанностях.
Степенной посадник Иван Лукинич Щека его уже ждал. Это был невысокий горбоносый старик, почти облысевший, с реденькой бородой и мохнатыми седыми бровями, которые он по утрам расчёсывал специальным костяным гребешком. Движения его сухого тела были, однако, быстры, решительны и лишены старческой суетливости. Бледно-серый цвет впалых щёк говорил о нездоровье и давал повод боярским острословам перешёптываться об угасании его фамильной славы. Таких, впрочем, было немного. Правнук знаменитого плотницкого посадника Захарии, Щека, как и дед его, и прадед, служил верой и правдой господину Великому Новгороду[10]. Он пережил двух московских князей, надеялся перехитрить третьего, участвовал в посольстве к польскому королю Казимиру[11], собирал ополчение, ставил свою печать на судных решениях. Авторитет, которым он пользовался у новгородцев, был честно заслужен.
Иван Лукинич был не один. С лавки у стены поднялся, поклонившись Василию Есиповичу, плотный господин пожилых лет в длинном бархатном кафтане и коротких атласных штанах. Зелёный кафтан, розовые чулки, башмаки с золочёными пряжками странно выделялись на фоне просто обставленной просторной горницы, обшитой чёрным резным дубом. «Аки павлина из клетки выпустили», — подумал тысяцкий, чуть заметно усмехнувшись в усы, скрывая, впрочем, насмешку ответным поклоном. Иван Лукинич это заметил, и глаза его хитро сощурились.
— Господин Клейс Шове, — объявил он с нарочитой торжественностью.
Купец поклонился вторично, переводя беспокойный взгляд с тысяцкого на посадника. Василий Есипович, услышав имя просителя и предчувствуя непростой разговор, нахмурился и вместе с тем был рад скорому окончанию дела. «С плеч долой — из сердца вон».
Иван Лукинич жестом пригласил всех садиться и уселся сам, не на обычное своё место в красном углу, а на лавку у стены, под слюдяным оконцем. С утра светило солнце, и свеч не зажигали.
