Женька расстелил палатку. Бадяга вытряхнул из мешка Горохова еду и фляги и стал резать своим длинным, в три ладони, узким, но очень толстым у обушка самодельным ножом хлеб и открывать банки. Он резал жесть, как картон. Банки подавал ему Песковой. Он подавал их и глотал слюну — от запаха мяса у него сосало в желудке.
— Курица, — бормотал он. — Снова курица. Снова курица. Любят фрицы курочек. Ну-ка, Женька, дай эти плоские. Так и знал — рыбная. Шпроты? Нет, шпроты должны быть желтые, я помню с гражданки. А эти белые.
— Сардины, — сказал Никольский.
Женька заглянул в мешок.
— Больше плоских нет. Сало будем?
Бадяга соскреб ножом с сала соль.
— Резать все?
Кусок был большой и толстый, с хорошую книгу.
— Режь, надо поесть как следует, — сказал Никольский.
Батраков достал из своего мешка квадратную банку американских консервов.
— На, открой и эту.
Бадяга, прижав банку к животу, срезал с нее дно и понюхал консервы. Консервы были красные и отдавали кислым.
— Из чего они их делают? — спросил он.
— Из кита, — ответил Песковой. — Давайте, садитесь.
Все сели или прилегли вокруг палатки, а немца Кедров положил так, что он был на виду.
— Из чего? — переспросил Бадяга.
— Из кита, — повторил Песковой. — Видел такую рыбину? Плавает, а детенышей рожает и кормит молоком.
Никольский отвинтил пробку на фляге и понюхал.
— Шнапс. Дерьмовый шнапс. И это — в CC!
— Сейчас им не до коньяка, — сказал Батраков.
— Нет, — сознался Бадяга. — Не только не видел, но и не слышал.
— А ты шерсть в ушах остриги, — сказал Песковой. — Подрежь еще хлеба.
Он отвинтил пробки и на остальных трех флягах.
— Давайте кружки.
— Мне не лейте, — отказался Женька.
— Я тебе на два пальца, — сказал Никольский.
Женька покрутил головой.
— Мне и на два пальца не надо — шнапс воняет.
Кедров взял свою кружку.
— Ты, когда пьешь, не дыши.
— Надо помянуть Валерку, — сказал Тарасов Женьке. — Аль ты не русский?
— По полной? — спросил Никольский.
Песковой поболтал фляги.
— Хватит.
Женька подставил свою кружку.
— На два пальца.
Никольский разлил шнапс, взял кружку, и остальные тоже взяли свои.
— Ну… — Никольский помедлил, посмотрел вниз, потом поверх сосен, глаза его сузились, словно он увидел не только Горохова, но и тех скрюченных, сгоревших за броней танка. Потом он посмотрела на немца. Немец лежал неподвижно.
Все тоже несколько секунд смотрели кто куда.
— Ну, пухом им земля. — Никольский выпил, и все выпили вместе с ним.
Они ели, соловея от сытости и усталости. Усталость входила в них с каждым глотком спиртного и каждым глотком еды.
