* * *
Я трахал ее всю ночь. Вертел так и эдак. В разных позах. Во все отверстия. И ни хрена. Не могу кончить. Под утро заплатил и на хер выставил заплаканную, еле стоящую на ногах. Да, после меня иногда трудно ходить. А у меня стояк болезненный адский. Яйца пухнут. Как сто лет не кончал. И я знаю почему. Ведьма золотоволосая в голове торчит и не выходит оттуда. Тело ее идеальное. Грудь с сосками красными. И губы. Я думал о них. Видел, как она облизывает нижнюю кончиком языка, и хотел сделать это сам.
За стол сел, фото ее снова открыл и сам не понял, как рукой дергаю вверх-вниз по вздыбленному, каменному члену, глядя в этот синий космос и вспоминая, как ее пальчики сжимали мою эрекцию и как мои пальцы погружались в ее узкую дырочку. Очень узкую. Можно подумать, она, и правда, девочка. Обхватила меня изнутри, и мне скулы свело от желания ощутить, как сожмет уже не палец. Испробовать на ней все грани своей похоти, глядя в ее голубые глаза полные ненависти и отвращения. Мне до зубовного скрежета захотелось стереть это выражение из ее глаз. Мне было нужно, чтобы в них было нечто другое. Я пока сам не знал, что именно…. например, боль?
Влажными салфетками руку вытер и набрал Антона.
— Что она делает?
— Спит.
— Ела?
— Нет. Как легла после вашего отъезда, так и не вставала.
— Заходил проверить?
— Нет. Вы велели…
— Проверь. И мне перезвони.
Ад пуст. Все демоны здесь.
Уильям Шекспир
Мой отец никогда её не бил. Нет. И не кричал. Он не бил и меня. Вы думаете, насилие — это обязательно физические истязания? Ни черта подобного. Самое жуткое насилие — это когда ломают душу. Когда из твоего характера выжигают и вытравливают того, кем ты являешься, чтобы вместо него появился некто другой.
Физические раны затягиваются довольно быстро, те, что остаются в душе — никогда. И чем роднее тот, кто их нанес, тем сильнее они болят, даже спустя три вечности после того, как их нанесли. Мне не болело. Нет. Мне кровоточило. Нескончаемо и всегда.
Павел Огинский просто стирал нас в порошок своим совершенным безразличием, цинизмом и саркастичным высокомерием. Он говорил о матери всегда в третьем лице, даже при ней. Деспот с синдромом абсолютного диктатора.
Он считал нас чем-то наподобие своих дополнений. То, что положено иметь и имеют все. У матери случались обмороки из-за высокого давления, а он мог переступить через нее и пойти на кухню пить свой кофе с утренней газетой. Я все это видел… и как бы это абсурдно ни звучало — я все равно хотел быть таким, как он. Чтоб уважал меня. Чтоб не считал гребаным слабаком, которого можно презирать. Но я всегда видел в его глазах только презрение. Когда стал взрослым и у меня появились собственные деньги — первое, что я сделал, это тест на ДНК, и был разочарован. Потому что хладнокровный подонок все же оказался моим отцом.
