— У меня и в мыслях не было сердиться! Я рад побыть с тобой; ты много путешествовал, а кто многое повидал, тому есть что порассказать…
— Это верно, — робко кивает аист. Я и вправду много путешествовал. Но теперь… — Он даже горбится от горя, вдруг отбросив свою надменно скованную позу. — Не летать мне больше!
— Не мели ерунды, — моргает Мишка, пряча за показной грубостью жалость к аисту. — Заживет твое крыло, отрастут перья, и полетишь, как миленький.
Аист благодарно смотрит на Мишку, а тот улыбается про себя.
«И у этого умника мозгов ничуть не больше, чем у Берти, — Мишка задумчиво уставился в одну точку. — Все надо им подсказывать, даже то, до чего сами могли бы додуматься…»
Месяц опять стал прибывать из ночи в ночь, а вместе с лунным светом усиливался и холод. Берти снял у входа в сарай решетчатую загородку и вместо нее навесил дощатую дверь, но не закрывал ее плотно, чтобы Мишка мог входить и выходить по своему усмотрению: ведь всем известно, что Мишке на месте не сидится, его так и подмывает быть где угодно, но только не там, где он в данный момент находится. В сарае теперь царил постоянный полумрак, пропитанный запахом сена, и к тому часу, когда снаружи наступали сумерки, в сарае темнота заливала каждый уголок от пола до потолка. Но аиста темнота больше не тревожила; главное, что дверь надежно защищала от ветра, и здесь, в затишье сарая, было приятно слышать, как в саду под ветром с мучительным стоном гнутся деревья.
Если аист был один, то в солнечную погоду он иногда становился у двери и выглядывал наружу, но стоило только кому-то показаться во дворе, как Келе торопливо возвращался на место. Берти положил на пол сарая толстую жердину, и аист часами простаивал на ней, как на крыше дома. Но во двор он пока выйти не решался: уж слишком там все было чужое и враждебное. Ему казалось, что выздоровление его каким-то образом связано с пребыванием в сарае; впрочем, полной уверенности в этом у аиста не было, и, улучив возможность, он, стоя в дверях сарая, с удовольствием нежился на солнышке. Рана его почти зажила, и он не чувствовал боли, когда — просто так, пробы ради — распускал крылья. Правда, перья вокруг больного места повылезли, но это не беда; перья вырастут снова, едва зазеленеет луг, прилетит из теплых краев стая, на лугу запоют птицы, а Унка — голосистое племя лягушек — звонким пением станет прославлять вечер.
— А может, и не убьет меня холод?
Мишка со скучающей миной повел ухом, словно давая понять, что на такие дурацкие вопросы и отвечать не стоило бы.
