И тут, заглянув сквозь планки загородки, громко закричала утка:
— Кря-кря-кря… да тут, оказывается, Келе… можно нам зайти к тебе, Длинноногий Келе?
Аист холодным взглядом окинул крикливую утиную стаю. Будь у него силенок побольше, не ощущай он этой подкашивающей слабости, он бы сумел поставить этих нахалок на место!
— Кря-кря-кря… да никак у тебя тут еда? Ты ведь есть не станешь… кря-кря-кря, не пропадать же добру зря… — И жадные клювы потянулись к соблазнительным кусочкам.
Аист переступил с ноги на ногу; утки смолкли и настороженно замерли. Их глазки-бусинки хитро поблескивали; склонив головы набок, они неотрывно смотрели на аиста.
— Кря-кря-кря… так ты разрешаешь? — вкрадчиво спросил старый селезень и подвинулся поближе к потрошкам.
И тут в аисте с неодолимой силой вспыхнул голод. Из последних сил сделав рывок, он подскочил к двери — утки испуганно бросились прочь — и принялся глотать, глотать кусок за куском. В мгновение ока пол в сарае как метлой вымели. А в желудке у аиста теплой волной разлились покой и сытость. И — странным образом — приятное ощущение опять ассоциировалось у него с мыслью о человеке…
Поев, аист проковылял на свое место в угол, но стоять было слишком трудно, и он медленно, словно усаживаясь в гнезде, опустился на пол.
«Вкусно было», — подумал аист, но знал, что сейчас для него еда значила гораздо большее: она возвращала ему жизнь. Его потянуло в сон. Стальной плуг уже казался не таким страшным, и оскаленные зубы грабель тоже не пугали.
«Человек не даст меня в обиду», — засыпая подумал аист.
Берти вышел из кухни как раз в тот момент, когда утки, тесня друг друга, улепетывали из сарая.
— Жучка, эй, Жучка, чтоб тебя мухи живьем сожрали!.. Что ж ты за порядком не смотришь? — и Берти бросился к сараю. На полу не видно было и следов пищи, аист в углу задремал — судя по всему, от голода, а предназначенную для него еду не иначе как утки склевали.
Собака с готовностью прибежала на зов и, уразумев, что Берти науськивает ее на уток, со всей разгневанностью преданного служаки пустилась за утками вдогонку. Однако гнев ее был не настоящий, можно сказать, притворный, потому что любое истинное чувство всегда исходит из нашего собственного сердца. Поэтому ретивая Вахур при всем своем усердии так и не смогла нагнать ни одну из уток: едва настигнув какую-либо, она припускалась за той, которая сейчас находилась от нее дальше всех. Возвратясь через какое-то время к Берти, она, виляя хвостом, доложила:
