— Ты еще здесь, Келе? — прочирикал усевшийся на печную трубу Чури. — Мы обсудили между собой, и наш воробьиный народ решил: если хочешь, можешь тут остаться. Нас, воробьев, видимо-невидимо… чик-чирик…
— и Чури камнем бросился во двор, где Янош Смородина высыпал первую пригоршню кукурузного охвостья. Затем вторую. Корм дают, налетайте! — всполошился весь двор. Куры, гуси, утки, и воробьи — весь пернатый народ вперемешку — хватали зерна. Даже гуси, и те с постыдной проворностью клевали кукурузу, — куда только девалось их холодное высокомерие! Должно быть, они рассудили — и весьма мудро! — что достоинство достоинством, а набитый желудок лучше. Эту житейскую истину гуси унаследовали от своих предков — диких гусей, и строго придерживаются ее.
Корзиночка для зерна была опустошена, и Янош Смородина со своим верным спутником Жучкой не без удовольствия наблюдали, как гомонит и суетится птичий двор, когда до слуха их донесся пронзительно-тонкий жалобный голос; в нем — и мольба, и настойчивая требовательность:
— Ой… ой-о-о-й… а про меня забыли? Всем досталось корма, только мне, бедному, ничего не перепало, — и поросенок Чав, привстав на задние ножки, с грохотом принялся раскачивать дверцу своей загородки.
— Ну, что ж, Жучка, зададим корм и поросенку.
Собака с готовностью вскочила, словно говоря:
— Где ведро, я могу отнести…
Но у Яноша Смородины такого даже в мыслях не было: Жучке не дотащить тяжеленное ведро с помоями; так что она усиленно помогала хозяину лишь вилянием хвоста.
Поросенок тут же сунул розовый пятачок в теплое пойло и лишь изредка отрывался от приятного занятия, чтобы довольным похрапыванием поблагодарить хозяина, чесавшего ему спину.
— Приятно… чав-чав… ох, до чего приятно… спина чешется, а самому мне туда не дотянуться… — и поросенок, захлебываясь от восторга, уписывал еду, ни на что не обращая внимания и не задумываясь над тем, что эта рука, ласкающая его сейчас, будущей зимой однажды приблизится к нему… с ножом.
Тем временем птичий двор затих. От рассыпанного на земле корма не осталось ни зернышка, ни малейшей соринки или крошки, и гуси, вновь обретя свое ледяное высокомерие, выстроились у задней калитки, дожидаясь, когда их выпустят к ручью. Так они и стояли там, будто старый Смородина был всего лишь швейцаром, единственная обязанность которого — отворять калитку и выпускать их к воде. Не хочет открывать — не надо, пусть ему будет хуже! Не видать хозяину белоснежного гусиного пуха, как ни закармливай он их кукурузой… не станут же они, гордые гуси, поднимать шум из-за такой ерунды! Брезгливо подняв одну лапку, гуси время от времени косились на небо, где вскоре потянутся к югу стаи их дальних родственников, которым нет дела до людей и до низменных земных забот.
