«Сколько тебе лет? Что ты до сих пор так горячишься по поводу обычной человеческой глупости».
«Возраст тут ни при чем, Макс. Меня раздражает не глупость pur sang[25] — ее можно обойти. Не обязательно общаться с человеком, который тебе неприятен. Но меня возмущает глупость, от которой невозможно спрятаться, потому что она слишком глубоко проникла в прессу. Меня возмущает глупость, получившая в руки перо, чтобы формировать общественное сознание. От этого мне становится жутко и страшно».
«Во гневе вы такая красивая».
«О, Макс, пожалуйста, — застонала она, — такое можно услышать только в самых пошлых фильмах».
О своей смерти она подробно беседовала со мной, братьями и врачом. Мне она сказала, что ее смерть можно сравнить с наследием, которое она никому не может завещать.
«Я никому не могу оставить свою смерть».
Когда боль стала нестерпимой и врач начал колоть ей морфий, она перестала есть. Свою первую инъекцию она получила за три недели до смерти. Она говорила, что в этом что-то есть — умирать в конце двадцатого века. С того момента я не отходил от ее постели и оставлял ее лишь тогда, когда к ней приходили братья или друзья. С Маргаретой я в то время общался лишь по телефону.
«Она умирает», — сказал я, позвонив ей после первой инъекции. На другом конце провода было слышно, как Маргарета несколько раз с усилием сглотнула.
«Это ужасно, мой мальчик», — сказала она надломленным голосом.
«Ты хорошо представляешь себе книгу?» — несколько раз озабоченно спрашивала она, когда я сидел возле ее кровати.
«Да», — отвечал я.
«Старайся избегать прилагательных», — говорила она и снова засыпала.
«Знаешь, что действительно изменилось в ходе моей жизни?» — спрашивала она.
«Нет».
«Я утратила любовь к тайне». Она выглядела уставшей. Глаза были полузакрыты.
«Освободись от своих тайн, Макс, — сказала она слабым голосом. — Твои тайны делают тебя несчастным».
«Как ты?» — спрашивал я.
«Ужасно, но в то же время абсолютно нормально, — отвечала она. — Смерть всегда жила во мне».
Я ухмыльнулся, и ей это было приятно.
«Самое страшное — это сознание того, сколько боли я причиню всем вам: тебе и братьям, — прошептала она. — После смерти ТТ я жила, как на шпагате, разрываясь между жизнью с тем, кого уже нет, и жизнью, которая шла своим чередом. Жизнью, где я ходила, писала, говорила, присутствовала и где никак не могла или не хотела себе уяснить, что существовала еще и другая, интимная жизнь. Но в моем сердце была дыра, куда проваливалась половина всего, что со мной происходило. В голове застряла строчка из песни, которую пела Глэдис Найт с группой «Пипс»: «I’d rather live in his world, than live without him in mine»
