— О том, что я беременна, — отвечает Джен. — У нас будет ребенок.
Филипп смотрит на Джен, потом на кончик своей попыхивающей сигареты. Тушит ее и, широко улыбнувшись, говорит:
— Мазл тов!
Я недавно потерял отца. Скоро я сам стану отцом. Некоторые склонны были бы усмотреть в этом божественное равновесие: одна душа покидает этот мир, чтобы уступить место другой. Но мне это не близко. Многие люди в дни бед и горестей готовы уверовать в Бога, но я не из их числа. Однако, когда жизнь превращается в жестокую насмешку, слишком изощренную, чтобы быть простым совпадением, я все-таки полагаю, что тут без Бога не обошлось. Кто, если не Он, способен заставить нас хлебать собственное дерьмо? Вообще-то Бога я представляю в образе Хью Хефнера, основателя «Плейбоя». Уж не знаю, что и когда именно замкнуло в моем сознании, но Бог всегда является мне этаким худым, костлявым человеком с тяжелым подбородком. Может, когда я был маленьким и думал о Боге, я увидел в журнале фотографию Хефнера? Нейроны в голове полетели туда-сюда, и — готово, образовалась стойкая ассоциация. Это к тому, что я не из тех, кто готов принять обычные жизненные совпадения за чудеса или знаки свыше. Если мой Бог — самый сексуально активный американский старикан в атласной малиновой пижаме, я вряд ли назову ту дрянь, которую судьба ушатами низвергает мне на голову, манной небесной.
В подростковом возрасте я считал, что буду одним из таких крутых отцов, знаете, модно прикинутых, длинноволосых, с кожаной фенечкой на запястье. Такие папашки безропотно меняют младенцам памперсы, никогда не орут, на бейсболе покупают дорогущие чипсы и шоколадки и по первому требованию сажают ребенка на закорки и тащат домой. Я гораздо чаще представлял себя отцом, а не мужем. Понимал, конечно, что, чтобы стать отцом, надо жениться, и даже воображал свою будущую жену — умную, всепонимающую, добрую, с точеной фигуркой модели из рекламы дамского белья, но себя в качестве мужа никак не представлял. Ну, типа, я, только женатый. Будь я поумнее, сразу бы понял, что такое безразличие к образу мужа — нехороший симптом. Повод бить тревогу.
Сейчас, оглядываясь назад, а мы всегда оглядываемся назад и перетряхиваем всю жизнь пошагово, когда эта жизнь летит псу под хвост, я не возьмусь сказать, как сложилось бы у нас с Джен, не потеряй мы того ребенка. Понимаю, конечно, что если браку суждено развалиться, никакой ребенок его не спасет, рассчитывать на ребенка — верх идиотизма. Он сам даже рыгнуть толком не может, а родители, которые долгие годы трепали свои отношения так и сяк, мучили и завязывали в тугие, просоленные морские узлы, надеются, что ребенок эти узлы каким-то чудом расплетет. И все-таки мне кажется, что будь наш ребенок жив, он бы нас спас, равно как его потеря ускорила наше движение по спирали вниз, к полному упадку и разрушению брака. Мы потеряли его, так и не обретя, не подержав на руках, не вдохнув запаха его мягкого темени, не запачкав одежды его молочными слюнками. Вообще слово «потерять» больше подходит, когда говоришь о потере невинности или кошелька. А ребенок — человек. Мальчик. В свидетельстве о смерти так и было написано: младенец Фоксман, мальчик. Волосы у него были бы, как у меня, курчавые, непослушные, а глаза он, возможно, взял бы у Джен, зеленые, точно подсвеченные изнутри; я бы ходил с ним в парк, учил кататься на велосипеде, играл бы с ним в мяч, показывал крученые броски. Сам я не очень-то силен в этом деле, но, будьте покойны, ради сына я бы навострился. В более старшем возрасте я учил бы его водить машину, и у него не возникло бы потребности бунтовать против родителей, пробовать тяжелые наркотики или калечить всякими металлическими прибамбасами свое чудное, чистое лицо (изящный овал — от Джен, тяжеловатый подбородок — от меня). А если бы переходный возраст все-таки проявился бунтом — хотя против кого тут бунтовать? — я дал бы ему максимум свободы, он бы нахлебался и вернулся, и мы снова были бы вместе, и я бы в первый раз налил ему пива, хотя он наверняка уже пробовал пиво с приятелями, в компании их старших братьев. Мой сын был бы смышленым парнем, с головой на плечах, и я бы доверял ему и его решениям, я бы понимал, что подростку порой надо выпендриться или преступить границы дозволенного, но он бы всегда знал, что ко мне можно прийти, что я пойму… Черт, о чем это я?
