И весь этот ад усугублялся горой обстоятельств. Незамужней соседкой без перспектив к размножению, которая прописалась у нас на кухне наравне с сахарницей и геранью. Крайне православной семьей матери, в которой все были верующими в любовь и милость Божью, но чуть не поубивали друг друга на кладбище из-за наследства. Бабкой со стороны матери, бабой Мариной, которая не отличалась ни умом, ни добротой, и вся ее фантазия уходила на поливание грязью моего отца и выдачу мне пульта от телевизора, когда я уже просто доставала ее. Детей она, как и моя мать, не переваривала на дух.
И однажды мать не сдержала свою волну. Грязь прорвало – она текла со стен, из отдушин, из-под плинтусов. Она заменила воздух. Она просто чувствовалась на вкус.
И он ушел. Просто собрал вещи и ушел. Первый раз сам. Молча.
Я крикнула ей: «Мама, попроси прощения, пусть он останется!» Но в ответ только: «На хер его. Перед таким говном я еще не извинялась. Чтоб он сдох!»
И снова попойки. Ложь про то, что она задержалась у подруги. Какие-то нравоучения о превосходстве надо всеми. Крики. Эта соседка, согласная с матерью во всем… И серые будни… И суббота, когда я видела его. Он постарел. Осунулся. Старался, конечно, держаться. И даже время от времени бросал курить. Все выходные с ним были для меня событием. Он ни разу не повторился… И всегда рассказывал мне что-то еще новее… Никогда не говорил о ней. Хотя все еще любил…
Когда мне было тринадцать, он переехал в другой город. Там у него потихоньку наладилась жизнь… Он успокоился, но потом еще восемь лет кряду звонил мне каждый божий день, и мы могли трепаться обо всем. Я даже приезжала к нему на целый месяц. А он водил меня в театры, покупал сладости. И именно он научил меня лепить пельмени.
…Я училась на четвертом курсе, когда мне позвонили с его работы… Сказали сердце. Сказали ночью. Сказали, что все.
Я не. Я. Это не могло. Как так. Он не мог. И. Нет. Нет. Не он…
Я рванула домой. Мать была на больничном с простудой, и они с бабой Мариной пили на кухне чай, курили и…
И я залетела на кухню как была в сапогах и закричала: «Его больше нет! Слышите вы! Обе! Мой папа умер!»…
Мать уронила чашку, встала… Дала мне пощечину. Сказала, чтобы я вытерла следы и сняла обувь. И ушла в спальню.
А баба Марина… Эта старая сморщенная тетка в дурацкой кофте с цветочком, с пузом навыкат и глазами злой совы выдавила из себя: «Наконец-то Бог его забрал, этого дурака».
Я села на стул. Шарф сполз с плеч и змеей убежал на пол. Молча взяла кружку с чаем, который пила мать, и плеснула ей в лицо.
