Я прохожу в зал, она сидит на диване, смотрит телевизор. Я тоже сажусь. Муж на работе, сын скоро должен прийти из школы, второй класс, малая заснула, так что говори, Севка, потише. Спрашивает, чего у нас новенького. Рассказываю, что учусь в университете, что живу теперь в другом городе, покрупнее. Хотя никто из моих здешних родственников не видел и того города, где сейчас осталась моя мать. По мере рассказа я угасаю. И тетушка наконец восклицает:
– Ну ты, Севка, и здоровый вымахал!
И смеется. Я тоже улыбаюсь.
Началось блуждание по дому, узнавание деталей, примеривание на себя усохших дверных проемов. Берешь в руки вещь, а она подсказывает, что делать дальше. Какая-то детская ветошь, которая встречается среди игрушек нового поколения для новых детей. Нашел свою любимую ложку – с выцветшей позолотой. Поднимаю голову – или, как здесь говорят, «голову» – вижу вылепленные моим отцом еще в отрочестве картины-маски. Черно-коричневый пластилин покрыт лаком. Маски похожи на греческие, открытые рты, у одной, с раззявленным ртом, этот зевок еще и направлен умелой рукою влево. Одна из этих масок висела над кроватью, на которой долго умирала его мать. Да, у папы был настоящий дар подражателя. И то, что он делал, здесь было искусством, на которое никто не смел поднять руки. А мы там, в Волгодонске, – подняли, искоренили, только во мне вот что-то засело.
Прошелся по двору, узнал огород, который мы всем семейством очищали от какого-то мусора хрустального завода. Основным мусором были темные, похожие на стеклянные, слитки в земле, которые блистали, как самоцветы. Их были мириады – некуда было сажать картошку. Мы вычищали от них огород несколько лет.
Отца здесь не видели еще дольше, чем я. Он не возвращался сюда, не подавал вестей о себе. Дело было не в том, что он забыл о детях, – он, кажется, вообще не умел помнить.
К старшей его сестре – Свете – я отправился через весь город. По центральной улице того же Ленина я прошел его насквозь за полчаса.
Света была на два года младше мамы, то есть ей еще не было сорока. Но у нее тоже была семья с тремя детьми и бедностью, которая граничила с нищетой. Я видел их холодильник – он был настолько пустым, что было неясно, зачем он вообще работает. Она вышла замуж довольно быстро – за бывшего афганца. Но каменной стеной он стать не сумел – его болтало, как и всех. Стал мотаться работать в Москву. Им, пожалуй, было ничуть не легче, чем нам. Но Света сохранилась. Мы впервые с нею разговаривали как равные. Проговорили почти до утра – это ж надо было сохранить такое желание общения! Говорили о чем попало. Но прежде всего о том, как не забывать любить, радоваться, желать чего-то. Вернее, так получалось, что этим ощущением развязывались все узлы. В ней не было ни капли отчаяния – и мне это было близко. Наш дом в Волгодонске оно посещало. Она рассказывала мне вещи, которые я даже не буду писать, чтобы их не прочли, – потому что как сам не смею ее судить, так и никому бы не позволил. Она задавалась теми вопросами, которыми мне было не с кем поделиться. Я был восхищен живым человеком, который не забывает видеть, чувствовать, думать. Как она так сохранилась? Я не мог этого понять, потому что сам знал только один путь. Но гитара осталась у Вальки. Я не мог не сравнивать Свету с мамой – и думать о том, что бедная мама забыла обо всем. Мама отчаялась.
