Но главное – хор. Я никогда не пел в хоре. Я внимательно его слушал. Слушал, понимая, что вот так я спеть не смогу. Это – музыка из мира, которому я не принадлежу. Я ведь на самом деле не просто могу спеть любую песню – я вынимаю из чужой песни то, что не видел в ней и сам автор. Я лучше проявляю, лучше выражаю суть каждой конкретной песни, чем большинство исполнителей. Но перед тем, что поет хор, я бессилен.
А еще – я никогда не слышал живого хора, только по телевизору. Ни в застольях, ни на похоронах и свадьбах, ни во дворе. И никогда не видел и не слышал поющих вместе людей – людей, отмечающих песней совместные вехи. Я слушал с ощущением, что слышу нечто невозможное сейчас в нашей жизни. И оттого веселая песня оставляла ощущение горечи и абсурда – нечто глубоко органичное всякому народу почему-то выступало в роли чужеземной диковины.
И вдруг я вышел в залитый солнцем зал, в котором стоял белый рояль. Только что здесь должен был петь хор, но сейчас от него не осталось и следа. Сейчас играл рояль. А рядом высоко-высоко пела пышная немолодая дама в платье пушкинской поры. Перед нею в несколько рядов были расставлены стулья – все они были заняты. Я подумал, обошел сидящих, вышел к условной сцене и сел сбоку прямо на пол. И слушал, вслушивался – пытался понять, но не мог разобрать ни слова. Пытался еще: мне казалось, что в словах все дело, что именно поэтому мне не открывается романс. Мне казалось, что, если бы я напел этот романс себе под нос, сидя на полу, в нем было бы больше толку. Потому что в ее пронафталиненном платье и осанке нахохлившейся курицы я ничего кроме выучки, кроме знания мертвых языков не видел. Как только она закончила, я встал и вышел в первую попавшуюся дверь.
А там во всю стену висели взявшиеся за руки голые красные фигуры Матисса.
Я оглянулся вокруг: реальность как будто заменили мультфильмами. И улыбка как первая естественная реакция на детство, которое было роскошью. А тут его много, оно в избытке.
Какие замечательные жирные мазки у Ван Гога. Его картины напомнили мне мультфильм «Пластилиновая ворона». А Гоген, кажется, делал наброски к «Тайне третьей планеты». Забавные таитянки; правда, руки-ноги, как колоды, но это художник, наверное, так видел.
Нет, вот каким образом можно так увидеть руку? Бедной полуголой девушке с полузаросшим лбом он рисует руку без запястья. Я лично не верю, что у нее действительно не было запястья, что у нее предплечье сразу переходило в ладонь. Так зачем он над нею издевался? Здесь надо выдержать паузу для интеллектуального усилия. Но очевидно же, что этот вопрос никогда бы не пришел в голову при просмотре мультфильма. Мы ведь не спрашиваем, почему у дворника в «Пластилиновой вороне» такой нос, каких в жизни не бывает, или отчего у коровы там не соблюдены ее коровьи пропорции. А вот глядя на Гогена после Рембрандта, все-таки грешным делом задумываемся об этом.
