А ведь действительно, подумал Сева, я же чудовищно самолюбив. Получается, что я признал свою жизнь достаточно дорогой ценностью для того, чтобы пойти ради нее на поступок. Нет, тут подвох – он в том, что особь из первого дикого поколения непуганых индивидуалистов на определенном этапе созревания уже была готова отринуть то, за что отравленные советским общественным судом предыдущие поколения еще только боролись. Они учились ни от кого не зависеть, плевать на всех – и чрезвычайно старались в этой учебе. А я все это умел от рождения. И теперь хотел любить не только себя. Хотел быть нужным.
Все дальнейшее в романе Сева не любил. Оно Севу задевало и угнетало, но он только теперь отдал себе в этом отчет. Все сцены с Ольгой были кошмарны. Тридцатитрехлетний балбес своим инфантилизмом раздражал видавшего виды девятнадцатилетнего юнца. Его страх чувствовать, говорить о своих чувствах, виляние, желание позволять себе чувство лишь при полной уверенности в том, что оно приведет к гармонии, – все это было для Севы дичью. Так может думать только существо, выращенное в колбе. И хрен на него – Севу не интересовали нюансы душевной организации Обломова. Но потом был еще один момент, который тоже искупал изнеженную бредовость персонажа, – письмо Ильи Ильича Ольге Сергеевне. Было там что-то более масштабное. Он там отказывался от отношений с любимой женщиной, потому что видел: она его не любит. Эти слова в романе легко принять за кокетство слабой личности, ищущей повод не делать шаг вперед. Но здесь, на сцене, Сева стал как будто свидетелем происходящего – и для него было совершенно очевидно, что эта особа действительно не любит Обломова. Она с ним просто небезынтересно проводит время. То есть Обломов абсолютно прав по содержанию. И вдвойне прав, поскольку сам любит. Болезненное ощущение любящим собственного достоинства в столкновении с нелюбящим человеком и его невольной жестокостью – вот это Севе было понятно.
Ему это было важно сейчас – унести что-то о себе и про себя отовсюду. Он не был сейчас эстетом, способным оценить режиссерскую трактовку романа, – все, что он наблюдал, помогало ему отвечать на вопросы о себе – человеке, которого он еще не очень хорошо знал.
Постановка с антрактом длилась почти три часа. Сева был очень доволен. Уже в легких сумерках он медленно двинулся по Каменноостровскому проспекту в сторону ближайшего метро. День не хотелось заканчивать, но возвращаться в чужой дом слишком поздно было неудобно.
