Рассекающий поле | страница 135

Поднялся по какой-то узкой лестнице, вышел на освещенную сцену и без приветствия начал читать жесткий стих:

Читая последние две строки, встретился глазами с шепчущим что-то подростком ряду в пятом – и он успокоился, как дитятко. Вместо точки сразу ударил по струнам. И потом не делал пауз – заканчивая песню на том или ином аккорде, тут же выбирал и начинал играть песню из той же тональности. Прерывался только на стихи. Создавалось ощущение плотного потока, в который было некуда вставить аплодисменты. В какой-то момент с таким же отсутствием перехода спел «Мое поколение» «Алисы», после всех этих витиеватых масок вдруг прямо и жестко взяв на басах балалаечный ритм:

Ему шел этот чистый бунт, он был естествен для его сильного голоса, это то, что он вынес из музыки, а не из времени. Он даже не боролся, он взял этот бунт желаний и прав готовым, он был для него несомненным, как среда. И пел он потому, не кривя губ, проще и уверенней.

А закончив, спросил просто, не глядя в зал:

– Когда-нибудь слышали песню на стихи Маяковского?

– Нет, нет, – послышалось из зала.

– Это потому что нет хороших песен на стихи этого большого поэта. Слушайте.

Всю первую половину «Флейты-позвоночника» он превратил в готическую балладу, которая давала развернуться голосу вширь. Здесь можно было не играть вообще. Сева чувствовал, что голос покрывает пространство полностью.

чеканил он в припеве.

И тут же вставил изделие из бардовского арсенала – «На далекой Амазонке». Но он пел эту песню с безжизненным лицом, не моргая, добавив рока в солнечный мир шестидесятников. В припеве должен был быть мажор, но в сочетании с его голосом и лицом он только нагнетал драматизм.

Сева осмеливался петь то, что никогда еще не исполнял никому. Показывать новый материал чужим людям было проще и естественней, чем в своем доме, и это говорило о том, что это еще не дом, это только путь к дому. И свои вещи тоже временами удавались, били в цель.

Да, это был период для Севы, когда его меняло все – даже спетая песня.