— Померь температуру. Лучше всего ректально. Или выучи хинди, раз уж тебя так угнетает бездействие. И прекрати, выключи.
— Ничего не делать и смириться… досталось тебе, дядя Коля.
— Мы все умрем. Ты, я, даже маленькая Настя. Это никому не нравится. Категорически. Почему бы не взорвать в знак протеста городской планетарий?
Миша подался вперед спорить, но я остановил его движением руки.
— Четырнадцать лет назад я сидел с моим другом, лучшим моим другом, в заведении вроде этого, только картинки были другие развешены. А так точно такой же шалман, где молодым бунтарям подавали модные коктейли и чувство собственного величия. Мой друг был очень красноречив, куда красноречивей тебя, он говорил слова, убедительные слова. А может, так казалось, мне ведь было на четырнадцать лет меньше, чем сейчас. Я отговаривал его, как отговариваю тебя, но почему-то получилось так, что не он пошел со мной, а я с ним, хотя прекрасно было понятно, как это глупо и бессмысленно и чем закончится. И Боря понимал не хуже, но вокруг была толпа истеричек и придурков, обожавших его, и страх увидеть их хари недовольно сморщенными был сильнее разума, сильнее всего. Боря тогда носил ватник и тельняшку. Не символические подделки, как у тебя, а самые настоящие. Представить не могу, где он их раздобыл. Но даже настоящий ватник и настоящая тельняшка — тоже слова. Боря, как и ты, ничего не знал о всяком таком, о людях, носивших тельняшки и ватники всерьез, не маскарадом. Уже к вечеру, пока я валялся без памяти весь в дырочку, твоя мать искала моего друга по моргам. А маленький мальчик плакал и звал папу и маму. И все это было зря, просто так, ни за чем.
— Это было зачем, дядя Коля, его портреты висят везде, его стихи знает каждый. Отец зажег огонь, который никогда не погаснет.
— Ты говоришь слова, хлесткие слова, громкие слова. С ними нельзя спорить, но не потому, что ты прав. Чтобы спорить со словами, нужно говорить другие слова, а я этого не умею и не люблю. Огонь… Если огонь нужен, его зажгут. Не обязательно умирать в двадцать семь, тем более в восемнадцать. Мне надо было двинуть его табуреткой по башке, скрутить и запереть где-нибудь на неделю-другую. И с тех пор я постоянно спрашиваю себя, почему же я этого не сделал?
— Потому что не смог бы. Он был герой. Героя, дядя Коля, табуреткой не остановишь.
— Наверно. Поэтому его портреты висят всюду, а у меня что-то ноет на погоду. Подумай прежде, чем начнут вывешивать твои портреты, подумай хотя бы о матери, она не переживет еще одной прогулки по моргам.
