Говорили о деньгах; разговор на эту тему стал всеобщим, ибо присутствующих расшевелило ощущение идеала. Мечта о том, чтобы уловить момент и взять деньги, будучи очевидной, отразилась в их глазах, подобно тому, как некоторая толика обожания с поклонением мелькнула в глазах служанки, когда она почувствовала себя в одиночестве: став бесконечно спокойной и освобождённой.
Торжественно вспомнили военных героев; некоторые мужчины подумали: «Это и обо мне!» и пришли в возбуждение, тем самым выказывая свои мысли, несмотря на смешное несоответствие этим мыслям их социального положения и его рабскую сущность. Мне показалось, что лицо одной девушки выразило восхищение. Она не смогла сдержать восторженный вздох. Под воздействием какой-то неразгаданной мысли она покраснела. Я увидел, как по её лицу волной распространилась яркая краснота; я увидел как бы сияющую от радости её сущность.
Обсудили явления оккультизма, запредельного, сказав: «Кто знает!»; затем говорили о смерти. Пока об этом шла речь, двое сотрапезников, сидящих на разных концах стола, мужчина и женщина, — которые друг другу не сказали ни слова и имели вид не знакомых друг с другом людей, — обменялись взглядами, что было замечено мной. И, видя одновременно произошедшее своего рода искрение этих взглядов под шокирующим влиянием мысли о смерти, я понял, что эти создания любили друг друга и принадлежали друг другу в интимной сути ночей жизни.
*
Обед закончился. Молодые люди прошли в салон.
Один адвокат рассказал своим соседям дело, рассматривавшееся в суде днём. Он высказывался сдержанно, почти конфиденциально, по причине темы этого дела. Речь шла о мужчине, который зарезал девочку в то время, когда он её насиловал, и который пел во всё горло, чтобы не были слышны крики маленькой жертвы. На судебном заседании этот скот заявил: «Однако её бы услышали, столь сильно она кричала, если бы, к счастью, она не была такой юной».
Один за другим рты замолкли, и все лица, стараясь не показывать этого, стали прислушиваться, а те, кто находился далеко, стремились подойти как можно ближе к рассказчику.
Наподобие грозного отклика в душах, тишина распространялась по кругу в пространстве, окружающем этот появившийся образ, этот ужасающий пароксизм наших робких инстинктов.
Затем я услышал смех одной из женщин, порядочной женщины: смех надтреснутый, отрывистый, который она, возможно, считает невинным, но он ласкает её целиком, фонтанируя: взрыв смеха, являющийся как бы творением плоти, будучи созданным из ужасных инстинктивных криков… Она замолкает и замыкается в себе. А рассказчик, уверенный в производимом им эффекте, продолжает спокойным голосом как бы вываливать на этих людей признание изверга: «У неё была суровая жизнь, и она кричала, кричала! Я был вынужден вспороть ей живот кухонным ножом.»
